Песнь дружбы

Альвина потихоньку вышла. Она плакала и причитала. Герман пытался ее утешить.

— Но у меня будет ребенок! Что тогда? — с отчаянием крикнула она. — Что мне тогда делать?

— Ну, успокойся, Альвина! — сказал Герман. — Если случится худшее — все мы надеемся, что этого не произойдет, — ты ведь знаешь, что для тебя и твоего ребенка в Борне достаточно места.

На четвертый день к вечеру у Антона вдруг появился сильный жар. Он говорил громко и бессвязно, временами тыча кулаками в воздух. Плотничал, взмахивал топором. Живее надо работать! Распекал подмастерьев: через неделю, согласно контракту, стропила для крыши должны быть готовы. Потом очутился на фронте и подавал снаряды для орудия. Только не трусить — они им еще покажут, этим мошенникам, они еще живы, и пусть противник не радуется заранее. «Давай, — кричал он, — давай, мы им зададим, чертям эдаким!» Потом принялся проклинать женщин: змеи они все вместе взятые! Под конец он так разбушевался, что Герману стало страшно, и он послал Альвину за врачом, хотя доктор Бретшнейдер уже приходил после обеда.

Да, с Антоном дело было плохо! Все в Борне ходили молчаливые, словно у них языки отнялись.

— У

него крепкая натура, — говорила Бабетта, — на это вся моя надежда; другой давно бы уже отправился на тот свет. И подумать только, ведь Карл его предупредил, но Антон вбил себе в голову, что с ним ничего не может случиться! Пятеро волков, — а ему наплевать! О, господи милостивый!

Когда доктор наконец пришел, Антон снова затих. Он лежал неподвижно, закрыв глаза и тихо дыша. Врач пробыл около часа.

— Больше я ничем не могу помочь! — сказал он уходя. — Он умирает.

Ночью Герман остался один с Антоном. Антон был странно тих, его руки были холодны, лицо еще холоднее. Зубы у него были стиснуты и иногда стучали как от озноба. Он все больше вытягивался. Глаза ввалились, щеки запали, губы совсем побелели. Череп под натянутой кожей обрисовался как у мертвого.

Герман много раз видел, как умирают люди. Он не боялся смерти, а еще меньше — умирающих. Но сердце разрывалось у него в груди. Трудно поверить, что Антон уходит от них.

Вот он лежит — Антон Хохштеттер из Лангенценна во Франконии! Вот он лежит — Антон, о голову которого подмастерье изломал жердину, Антон, которого воспитывали подзатыльниками. Вот он лежит, перетаскавший на своих плечах столько бревен, что ими можно было бы нагрузить океанский пароход. Вот он лежит — силач, который никогда не унывал, не падал духом, никогда не жаловался. И этот богатырь умирает, а на дворе ночь, и звезды торжественно сияют на черном небе.

В сторожке горел свет, Бабетта была у Альвины и утешала ее.

Герман сидел в углу и напряженно прислушивался к тихим вздохам Антона. Каждый из них мог оказаться последним. Внезапно Герман почувствовал невыразимую усталость — за последние ночи он почти не смыкал глаз. Проходил час за часом. Как только начнет светать, Бабетта сменит его.

Вспоминая о том, как смеялся, орал и ругался Антон, Герман незаметно задремал. Но вдруг его разбудил легкий шум — он проспал не больше минуты.

— Тсс…

Кажется, Антон сказал «Тсс…»? Он поднялся, подошел к кровати и увидел, что Антон приоткрыл глаза. Его лоб был холоден как лед, а зубы выбивали дробь.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросил Герман, и комната отозвалась эхом на его голос.

Антон кивнул, и Герман наклонился к нему.

— Коньяку. Есть у тебя коньяк? — прошептал Антон.

Конечно, коньяк у него есть: Генсхен, уезжая, оставил свой запас крепких напитков, и среди них была бутылка коньяку. Герман достал бутылку и наполнил первую попавшуюся чашку. Затем поднес ее ко рту Антона. Тот попробовал глотнуть, но почти все пролил на подбородок. Немного погодя Герман попытался дать ему снова, и на этот раз дело пошло гораздо лучше. Зубы Антона вдруг перестали стучать.

— Дай побольше! — прошептал он.

Герман влил в рот Антона полчашки коньяка. Теперь Антон проглотил уже без труда. Некоторое время он лежал молча, потом тихо проговорил:

— Доктор сказал, что ничем не может мне помочь. Что он понимает, этот доктор? Дай мне еще коньяку, — мне уже немножко теплее. Я погибаю от холода.

Может быть, коньяк и не годился для умирающего, но в конце концов было уже все равно — врач от него отступился, — и Герман снова влил в рот Антону полчашки коньяка.

Придя на следующее утро, доктор был крайне поражен.

— Еще жив? — недоверчиво спросил он.

Герман не упомянул о коньяке; в сущности, какое доктору до этого дело? Бабетта уже отправилась за новой бутылкой. В течение ночи Антон выпил всю бутылку, его по крайней мере больше не знобило, и он спал глубоким сном. Доктор покачал головой — вот уж действительно настоящее чудо!

Поздно ночью Антон проснулся; у него снова был озноб, и его трясло, но на этот раз все прекратилось уже после первой чашки коньяка. Легкий румянец выступил на лице Антона, его взгляд стал гораздо яснее.

— Что они понимают, эти доктора? — проговорил он. — Плотника не так-то легко угробить!

Через три дня Антон был вне опасности.

13