Песнь дружбы

Христина несколько дней не выходила из своей комнаты. Она не могла забыть белого как мел лица и злых глаз. Она была больна от стыда и унижения. Это было унизительнее любого наказания. Под конец она действительно заболела. Пришел врач и заявил, что это грипп. Однажды дверь бесшумно отворилась и вошел отец. Она едва успела отвернуться лицом к стене.

— Как ты себя чувствуешь, Христина? — озабоченно спросил он.

— Спасибо, гораздо лучше, — холодно ответила она, не поворачиваясь в его сторону.

16

Целыми днями по небу ползли неторопливые, отягченные снегом тучи. Однажды днем несколько больших, как талеры, снежных хлопьев опустились на землю очень медленно, и вдруг город сразу скрылся из глаз. К вечеру все было засыпано снегом, глубокая мягкая пелена в целый фут толщиной окутала землю.

Они жили в сарае, устроившись в нем, как смогли. Посередине стоял грубо сколоченный стол; по вечерам при свете фонаря они сидели вокруг него на ящиках и табуретах, курили и играли в карты. Ржавая железная печь распространяла тепло — чудесное, восхитительное тепло. Они были дома и чувствовали себя в безопасности.

Ну вот, зима наступила, она продлится месяца четыре, но здесь, наверху, работы достаточно. Когда они вставали и умывались на морозе у колодца, до рассвета было еще далеко. Они вели суровый образ жизни, но что за беда! В кухне у Бабетты светился тусклый огонек: она уже варила утренний суп. Зачастую бывало так темно, что они не видели друг друга и только перекликались. Громкие, мощные голоса мужчин звучали в темноте странно, призрачно.

Антон чинил орудия и инструменты. Одной этой работы ему хватит на несколько недель. Сарай в течение многих лет служил свалочным местом для хлама. Здесь валялись старые плуги и бороны, сломанные колеса, лопаты, топоры, развалившиеся тачки. Герман радовался каждой новой находке. Все могло отлично пригодиться!

Рыжий возил щебень вниз, на проезжую дорогу. Он делал это изо дня в день, говорил он мало. На нем была его старая шляпа, зеленая вязаная куртка. За последние дни Рыжий опять начал чудить. Он не говорил ни слова, работал так, что пот катился с него градом, не давал себе ни минуты роздыха. Он что-то ворчал про себя, иногда вполголоса разговаривал сам с собой. Генсхен утверждал, что он молится. На фронте, под сильным огнем, Герман сам слыхал, бывало, как Рыжий безостановочно повторяет: «Господи, прости мне мои прегрешения!» Ну что ж, на фронте молились многие, но у Рыжего это не было похоже на страх; а теперь он и здесь вел себя так же странно. Выпадали дни, когда он был сам не свой, забивался в угол и избегал всех. Видно, у этого Рыжего что-то было неладно, он никогда не говорил о своем прошлом. Ну что ж, у каждого человека есть свои тайны!

— Может быть, у него какое-нибудь тяжелое горе? — говорила Бабетта. — Я спрошу его!

— Лучше не спрашивай, Бабетта, это пройдет, мы знаем.

В такие, дни они делали вид, словно Рыжего и не существует. Он был надежный товарищ, хороший человек — это они знали твердо. Все остальное их не касалось.

Плохо обстояло дело с Карлом-кузнецом. Кирпичи были очищены, иногда еще приходилось кое-что перевозить на тачке — это было все. Карл мыл Бабетте миски и чашки из-под молока, чистил ведра, подметал ежедневно кухню, а по субботам посыпал белым песком. Но этой работы было, разумеется, недостаточно для здорового, сильного мужчины. Несколько дней он колол дрова, но сильно поранил руку. Для такой работы его глаза были слишком слабы. И Карл сидел, застывший и неподвижный, бездеятельно свесив огромные руки, когда-то ковавшие раскаленное железо, — статуя, олицетворяющая несчастье. На него было до боли тяжело смотреть.

Бабетта предложила ему плести корзины. Этому ремеслу она научилась у своего отца. Работа отвлечет его от мыслей. Нет! Этого он не хочет, — он поднял кулак, — ему хотелось бы, например, выковать ось для большой телеги, таскать мешки с зерном в амбар — вот чего ему хочется, а плести корзины — нет, это работа для женщин и детей! Ну, положим, это вовсе не так просто, объяснила ему Бабетта, хотя силачом для этого действительно быть не надо. Она показала ему, как плетется корзина, и Карл со временем это усвоил. Теперь он работал в кухне у Бабетты, усердно, но без лишнего шума. Рыжий подвез ему к самой двери целый воз ивовых веток. Карл сортировал их, взмахивал топором, обрубая сучья. Можно было подумать, что его глаза значительно поправились. Страшные, скорбные складки на его впалых щеках исчезли, иногда он опять смеялся шуткам. Они уже много месяцев не слыхали, как он смеется.

После праздников Герман попросил Ганса побрить его, одолжил у Антона длинную шинель и поехал к тетке Кларе, у которой была неподалеку от Нейштеттена усадьба почти в триста моргенов. Тетка, сестра его матери, была маленькая хрупкая женщина, всегда разряженная как на бал, словно она ожидала гостей. Она уже много лет совершенно самостоятельно управляла усадьбой и проявляла в этом деле необыкновенные способности. Нерадивые батраки задерживались у нее недолго.