Песнь дружбы

Сапожник жил внизу, под ней. Он въехал год тому назад и с первого же дня не давал ей прохода. «С добрым утром, молодка, все прыгаешь?» И постоянно в том же духе. Он чинил ее башмаки, не требуя за это ни гроша. К рождеству подарил ей домашние туфли из мягкой кожи. В первые месяцы они ладили, она относилась к нему хорошо, возможно даже слишком хорошо: ее странным образом влекло к нему. Это был грузный человек с седой бородой и безобразным зобом, настоящий кузнец, сильный как медведь; она даже готова была забыть о его безобразном зобе и слезящихся водянистых глазах. Бывали ночи, когда она думала только о нем и не могла заснуть. Она любила даже исходивший от него запах кожи и смолы. Но нет, никогда, никогда! Ее влекло к нему, и в то же время она боялась его. Она была такая нежная по сравнению с ним, а у него был такой алчный взгляд. Он, должно быть, способен всадить человеку шило в сердце, если в нем взыграет страсть. Она часто просыпалась ночью от страха: что это, уж не сапожник ли дышит там, под ее дверью?

Однажды вечером Дорнбуш подкараулил ее и набросился на нее в сенях. Он обхватил ее в темноте руками — руки у него были словно железные тиски. Она никогда не забудет этой минуты. Колени у нее подкосились, она застонала от желания, такого желания она не испытывала за всю свою жизнь. Но она тут же оттолкнула его. Нет, нет, никогда, никогда, со дня смерти судебного писца она не имела дела с мужчинами, и сапожник внушал ей страх.

С тех пор Дорнбуш преследовал ее своей ненавистью и оскорблениями. Незадолго до этого случая она заказала ему пару ботинок; собственно, он уговорил ее это сделать и заверил, что она сможет уплатить, когда захочет. Ботинки стоили восемь марок, и она до сих пор никак не могла расплатиться. А он тотчас же представил ей счет и грозил подать на нее в суд. Чтобы досадить ей, он оставлял дверь в сени открытой, насмешливо кашлял, когда она проходила мимо, и таращился на ее ботинки. На ее приветствия он давно перестал отвечать— лишь покашливал и язвительно посмеивался ей вслед. Иногда он принимался плевать в сени, и ей приходилось переступать через эту грязь. Она дрожала каждое утро, когда ей предстояло пройти мимо его распахнутой двери. Сапожник был изобретателен в своей злобе.

Но сегодня она, бледная, как всегда, с торжествующей улыбкой на лице спустилась с лестницы. Она очень вежливо постучала в открытую дверь и поздоровалась. Сапожник не удостоил ее ответом. Тогда она вошла и положила деньги среди обрезков кожи на его рабочий стол.

— Я могу наконец уплатить мой долг, — вежливо сказала она. — Спасибо вам за ваше терпение, господин Дорнбуш! В наше время так редко встречаются великодушные люди!

Сапожник изумленно смотрел на нее снизу вверх; он был смущен. Его глаза были похожи на светлые стекляшки.

— Да, так редко! Вы ни разу не напомнили мне, никогда не были со мной нелюбезны. Когда мне опять понадобятся ботинки, я закажу их, разумеется, только у вас! Возможно, что и в моей жизни скоро произойдет перемена к лучшему, возможно! — Шальке таинственно поджала узкие губы.

Сапожник покраснел как рак и засопел, его огромный зоб под седой спутанной бородой стал пунцовым. Шальке уже исчезла. Сапожник был так пристыжен, что не ответил ни слова.

Да, вот как нужно разговаривать с этими людьми! Прошли времена, когда можно было помыкать ею.

Вдова Шальке была женщина необычайно скромная, даже смиренная, и до сих пор неизменно носила на голове темный платок. Теперь она сняла его и надела светлую шляпу. Корзинку она теперь тоже оставляла дома. Она стала неузнаваема. Однажды в сумерках за ней даже увязался какой-то молодой человек. У нее была хорошая фигура, этого нельзя было отрицать, и в конце концов она еще не была стара. Молодой человек имел даже дерзость заговорить с ней. Но в то же мгновение он узнал ее.

— Это вы, фрау Шальке? — удивленно проговорил он. — Я вас, право же, не узнал. Да вы помолодели на десять лет!

Это был Вальтер Борнгребер; она каждый месяц ходила шить в дом владельца лесопильни.

Работая у кого-нибудь на дому, она напускала на себя таинственный и важный вид. О, она кое-что знает, она может кое-что порассказать! Благодаря ее стараниям все вдруг снова занялись Христиной Шпан. Она-то, Шальке, все знает — ведь она живет в доме Шпана. Прямо смотреть жаль, как он убивается!

Да, рассказывала она, конечно она говорила с господином Шпаном, и он плакал. Плакал самым настоящим образом. Она говорила с ним о многом, чего она, разумеется, никому не может рассказать, потому что Шпан взял с нее слово, что она будет молчать. Она видела в городе Христину и, как она намекала, даже говорила с ней, но об этом она опять-таки по некоторым причинам ничего не может рассказать. Христина, как все актрисы, накрашена, у нее намазаны губы, а на голове надета набекрень маленькая серебряная шапочка.

— Серебряная шапочка?

— Да, серебряная шапочка! Кажется, будто она из чистого серебра, но она сделана из серебристо-серого шелка и сразу бросается в глаза.