Песнь дружбы

Она оплакивала всю свою жизнь, и душа ее освобождалась от гнета воспоминаний: безрадостная молодость, работа на живодерне, бросивший ее дровосек — презренный! — и тысячи одиноких ночей, таких страшных, таких беспросветных, что ей оставалось лишь сидеть на своей постели и выть дурным голосом, как воют волки в лесу. Ах, слезы приносили ей облегчение! Теперь это были уже слезы благодарности и смирения! Господь в своей безграничной милости, говорила она себе, допустил ее к своему престолу, она может на коленях приблизиться к нему. Господь милостив к ней как добрый отец, он видит всех своих рабов и рабынь. Он все эти годы взирал на нее, свою смиренную рабу Бабетту. И в своей непостижимой мудрости господь послал ей этого слепца, чтобы он избавил ее от одиночества и заброшенности. Ведь она не знала до сих пор, где приклонить голову, была бездомна, как собака. Кто закрыл бы ей глаза после смерти? Она думала о том, как отрадно теперь ее старой матери взирать на нее с небес. Тут пастор умолк, и Бабетта очнулась от слез. В эту минуту сквозь цветные, сверкающие окна, некогда пожертвованные церкви одним из Шпанов, засияло солнце. Это был хороший знак.

Венчание окончилось. Когда они возвратились в Борн, лицо Бабетты сияло от счастья. Но глаза ее были красны и распухли, словно она вернулась с похорон. Вечером, за свадебным пиром, она беспрерывно смеялась над раздававшимися за столом шутками, сначала сдержанно, как и подобало в столь торжественный для нее день, но потом, выпив несколько рюмок вина, стала кричать и визжать от смеха. При этом она осторожно придерживала руками живот — как бы чего-нибудь не произошло. Вот был бы конфуз, люди добрые!

Это была настоящая свадьба!

Все были веселы и шумели так, что порой никто не мог разобрать собственных слов. Генсхен и Герман без устали наполняли стаканы: вино, пиво, водка — все, что душе угодно! Друзья не поскупились на выпивку. Потом во дворе пускали фейерверк. Фейерверк? Да, да, это была выдумка Ганса. Он заказал дюжину ракет, и когда разноцветные огненные шары с треском взлетали к небу, соседи говорили:

— Видать, они там, в Борне, окончательно спятили!

А Бабетта думала: если матушка, сидя у себя в раю, посмотрит на Борн и увидит фейерверк, что-то она скажет? «Бабетта, Бабетта, дочь моя, ты счастлива», — вот что она скажет!

Около полуночи гости начали прощаться. Ушла и вдова Шальке, обняв перед уходом Бабетту и расцеловав ее в обе щеки.

— Нет, подумать только, какая свадьба, Бабетта! Желаю много, много счастья, — сказала она.

И вот они остались в своей компании, обитатели Борна. Кроме них здесь были только Альвина и брат Бабетты, маленький, кривоногий хитрый крестьянин, у которого из ушей росли волосы, как у рыси. Он поглощал столько вина, пива и водки, что они только рты разинули. Его поразительно длинный, изогнутый нос напоминал клюв попугая. Кроме того, у него был какой-то недостаток в произношении. Даже пока он был трезв, его трудно было понять, и Бабетте приходилось объяснять им, что он говорит. Теперь он поднялся, чтобы произнести речь.

— Что он говорит, Бабетта? — спросил Герман. Он не понял ни слова.

— Он говорит, что в Борне живут прекрасные люди, что он с удовольствием остался бы здесь навсегда и хотел бы, чтобы здесь его и похоронили.

Оратор с кривым носом поднял свой стакан, и они шумно поддержали его тост: в конце концов не важно, как человек говорит, важно, что он хочет сказать.

Альвина, нужно признаться, веселилась вовсю.

Она была уже порядочно навеселе, смеялась и визжала не меньше своей матери. Она изнемогала от жары. На ее щеках, словно на яблоках, пылали резкие пурпурные пятна, глаза метали искры. Она строила глазки Генсхену, — ах, какой красивый малый, какие у него красивые волосы! Но когда Генсхен попробовал ущипнуть ее, она сильно хлопнула его по руке. С ней так быстро не сладишь, он слишком много о себе воображает, этот парень! Она чувствовала на себе взгляд Антона; этот взгляд непрерывно преследовал ее, как луч света. Антон тоже нравился ей — он был такой серьезный и мужественный. Он нравился ей даже больше, чем этот блондин, который, наверное, бегает за каждой юбкой. На Антона скорее можно положиться. Если бы Антон ущипнул ее, она сделала бы вид, что ничего не замечает. Да, ей вдруг страшно захотелось, чтобы он хотя бы прикоснулся к ней, но он держался все время поодаль. Ей нравилось в Борне, — вот это люди. Мать спросила ее, хотела ли бы она, если придется, переехать в Борн. О да, почему же нет?

Антон! Кровь внезапно бросилась ей в голову. Ей надо выйти на свежий воздух, ей в самом деле дурно. Она должна выпить немного холодной воды. Не поможет ли ей Антон накачать воды из колодца? Он сидит ближе всех к двери.