Песнь меча

Конечно, не совсем тихо – река шипела, пробегая через пролом в мосту, небольшие волны шлепались о борта судов, потрескивали оплывающие факелы на стене дома, и я слышал шаги моих людей, выбиравшихся на берег. Копья и тупые концы копий постукивали по обшивке судов, лаяли собаки в городе, где-то раздавался хриплый гогот гусака. Но, не считая этих звуков, кругом было тихо. Рассвет стал бледно-желтым, солнце было полускрыто темными тучами.

– И что теперь?

Рядом со мной появился Финан. Стеапа возвышался над ним, но молчал.

– Мы идем к воротам, – сказал я. – К Воротам Лудда.

Но не двинулся с места. Мне не хотелось двигаться. Мне хотелось вернуться в Коккхэм, к Гизеле.

Это не было трусостью. Трусость всегда с нами и храбрость тоже – та, что побуждает поэтов слагать о нас песни. Храбрость – просто воля, преодолевающая страх.

Мне не хотелось двигаться из-за усталости, но не физической усталости. Тогда я был молодым, ранам войны лишь предстояло высосать из меня силу. Думаю, я устал от Уэссекса. Устал сражаться за короля, которого не любил. И, стоя на пристани Лундена, я не понимал, почему должен за него сражаться.

Теперь, вглядываясь в те времена сквозь прожитые годы, я гадаю – не была ли моя апатия делом рук человека, которого я только что убил и к которому пообещал присоединиться в пиршественном зале Одина. Я верил, что люди, которых мы убиваем, неразрывно связаны с нами. Нити их жизни, ставшие призрачными, богини судеб сплетают с нашими нитями, и ноша убитых остается с нами, чтобы преследовать нас до тех пор, пока острый клинок не перережет наконец и нашу жизнь. Я чувствовал угрызения совести, что убил того норвежца.

– Собираешься вздремнуть? – спросил присоединившийся к Финану отец Пирлиг.

– Идем к воротам, – повторил я.

* * *

Это было похоже на сон. Я шел, но мысли мои блуждали где-то в другом месте.

«Вот так мертвец и ходит по нашему миру», – подумал я.

Потому что мертвец и впрямь вернулся. Не Бьорн, притворившийся, будто встал из могилы. Но в самой густой темноте ночи, когда никто из живых не может их увидеть, мертвые бродят по нашему миру.

«Они должны лишь наполовину видеть этот мир, – подумал я, – словно знакомые им места подернуты зимним туманом».

И я гадал – не наблюдает ли сейчас за мной отец. Почему я подумал о нем? Я не любил отца, и тот не любил меня. Он умер, когда я был еще мальчиком. Но отец был воином. Поэты слагали о нем песни. И что бы он подумал обо мне?

Я шел по Лундену, вместо того чтобы атаковать Беббанбург. Ведь именно Беббанбургом я и должен был заниматься: я должен был отправиться на север, потратить все свое серебро на то, чтобы нанять людей и повести их на штурм по перешейку земель крепости, а потом вверх, на стену, к высокому дому, где мы смогли бы учинить великую резню. Тогда я смог бы жить в своем доме, в отчем доме, отныне и всегда. Я смог бы жить рядом с Рагнаром и быть далеко от Уэссекса.

Однако мои шпионы – а в Нортумбрии на моем жалованье была дюжина шпионов – рассказали,что

дядя сделал с моей крепостью. Он закрыл дальние от моря ворота. Он полностью снес их и на их месте возвел каменные высокие укрепления. Теперь тому, кто пожелал бы проникнуть в крепость, пришлось бы идти по тропе, тянувшейся к северному краю утеса, на котором стоял Беббанбург. И каждый шаг по этой тропе проходил бы под новыми высокими стенами, откуда нас непрерывно бы атаковали. А у северного края крепости, где ярится и бьется о скалу море, тропа кончалась у маленьких ворот, за которыми была крутая дорога, ведущая к еще одной стене и еще одним воротам.

Беббанбург был запечатан, и, чтобы взять его, требовалась армия, на которую не хватило бы всего накопленного мной серебра.

– Пусть вам повезет!

Женский голос вырвал меня из раздумий.

Люди старого города не спали; они видели, как мы проходим мимо, и приняли нас за датчан, потому что я приказал своим людям спрятать нагрудные кресты.

– Убейте ублюдков-саксов! – крикнул кто-то еще.

Наши шаги отдавались эхом от стен высоких домов, не ниже трехэтажных. Некоторые кирпичи этих домов были красиво разукрашены, и я подумал, что некогда такие дома стояли по всему миру.

Я вспомнил, как в первый раз взобрался по римской лестнице и как странно себя при этом чувствовал. Я знал – пройдет время, и люди должны будут воспринимать такие вещи как нечто само собой разумеющееся.

Теперь мир состоял из навоза, соломы и гниющего дерева. Конечно, у нас имелись каменные кладки, но быстрее было строить из дерева, а дерево гнило. Однако, похоже, это никого не заботило. Весь мир сгниет, когда мы соскользнем из света во тьму, став еще ближе к черному хаосу, в котором закончится этот средний мир, – тогда, во время конца света, боги будут сражаться друг с другом и вся любовь, свет и смех растают.

– Тридцать лет, – сказал я вслух.

– Это тебе столько? – спросил отец Пирлиг.

– Это столько стои́т господский дом, – ответил я, – если только ты не чинишь его все время. Наш мир разваливается на куски, отец.

– Господи, какой ты мрачный, – весело отозвался Пирлиг.