Песнь песней на улице Палермской

Той же ночью мне снится, будто мать Йохана жарит индейку. Плотный черный дым валит из кухни. Я пробую достать птицу из духовки и обнаруживаю, что она завернута в рабочие портки Могильщика и прожарена едва ли не насквозь, почти что кремирована.

* * *

Понять, что у Ольги особый дар, весьма несложно. В том числе и Йохановой матери. Но чтобы развить такой божественный голос, требуется квалифицированный наставник. Таланту сестры моей необходимо выйти в мир, а Грета страшится открытых пространств. И кроме того, ее ужасно угнетает, что муж нарушает общественный порядок всякий раз, когда Ольга поет у них в гостиной. И тогда мать Йохана набирается мужества и находит телефон самого крутого учителя пения современности.

– Блюменсот! – наверное, раздается на другом конце провода. Элла Блюменсот. Характер у Эллы Блюменсот тверже камня. Всем, кто говорит с нею, хочется приложить руку к козырьку.

Однако, услышав невнятные Гретины похвалы Ольге и ее огромному таланту, она соглашается прослушать мою сестру.

После чего следует вердикт:

– Если ты отдашь пению всю себя до последней капли крови. Если не менее двух часов в день станешь учиться тонкостям колоратуры, укрепишь диафрагму и научишься контролировать вибрато. И если

ты никогда, НИКОГДА не утратишь эмоциональную искренность своего голоса. Что ж, тогда, возможно, ты далеко пойдешь!

Давненько уже Элла Блюменсот не высказывалась о своих учениках в таком восторженном ключе.

Живет она далеко, в районе Фредериксберг, но туда напрямую ходит трамвай, а оплачивает уроки папа.

К сожалению, ни я, ни Вибеке, ни Йохан не можем сопровождать Ольгу, отчего кровь у меня прямо-таки закипает. Не может ведь быть так, чтобы сестра оставляла меня одну на Палермской и это было в порядке вещей? Ибо всякий раз она возвращается домой, выучив что-то новое. И каждое такое приобретение нового опыта, нового навыка еще глубже вбивает клин между ней и мною.

«Хайдеманн» же, напротив, тает от восторга, он счастлив наконец-то аккомпанировать подлинному таланту. Эти двое дополняют друг друга в такой степени, что остается лишь диву даваться.

– Подумать только, ведь все это она унаследовала от деда, – улыбается моя мать. – А вот меня он так и не смог научить любить Брамса, хотя страсть как старался. Господи, прости! Я добралась только до Traurig doch gelassen[29] и на этом сдулась.

Мать моя предпочитает отплясывать под «Пата Пата» или же выбивать смешами[30] с корта стюардессу Лиззи на спортивном комплексе Клёвермаркен.

А я тем временем стою у мольберта в беретке и халатике, который стала носить, чтобы мир успел подготовиться к моему будущему успеху, и отчаянно пытаюсь сконцентрироваться на игре цвета между двумя зарянками, сидящими на черно-белой березовой ветке. Меня отвлекает совершенное исполнение арий в гостиной. Сестра моя и вправду вундеркинд. Дело в том, что вскоре после начала занятий с настоящим преподавателем голос Ольги научился испускать ласточек с раздвоенным хвостом и вызывать внезапные слезы у обитателей второго этажа.

«У любви, как у пташки, крылья».

– Поеду-ка я на собачьи бега, – говорит Варинька и после обеда исчезает на весь день до вечера, явно недовольная тем, что «Хайдеманн» и Чайковский возродились из пепла.

Филиппа обращается за помощью к наушникам и слушает на катушечном магнитофоне лекцию сейсмолога Инге Леманн[31] о внутреннем ядре Земли.

Сама же я плачу втихаря, завидуя этой красоте. Сестра моя поет так легко, как будто имеет особый доступ ко всем слезным каналам мира. Мне кажется, я слышу завораживающее пение сирен, а сама Ольга, по-видимому, в этом ничуть не сомневается. Голос ее звучит из открытых окон и словно бы исполняет симфонию для всех дикорастущих растений в саду. Ибо в тот момент, когда она начинает исполнять Пуччини, все дедовы вьюнки возвращаются к жизни. Кусты-хамелеоны, ползучая гортензия, плющ обыкновенный и глициния появляются из земли, извиваясь, точно змеи под дудочку заклинателя, вместе с лесным папоротником и армией пламенеющих маков, делающих реверанс под дуновением ветра, а потом приподнимающих свои прозрачные юбки. Моя сестричка-двойняшка, исполняя свои арии, словно бы дирижирует всем садом.

– Великолепно, Ольга! Так красиво! – говорит папа, который никак не научится отличать своих дочерей друг от друга.

Это меня ранит… «Ну неужели ему все равно? Хотя бы изредка мог бы заметить разницу между нами?»

Ольга, в отличие от меня, в похвалах вообще не нуждается. И отдавать должное нужно по потребностям, а не исходя из благородной идеи о всеобщем равенстве. Кисти мои замирают, а грудь сжимается в какой-то лихорадочной тоске всякий раз, когда Ольга и «Хайдеманн» запираются вместе, чтобы разучивать эолийский лад, или сливаются в экстазе. Когда папа садится на диван и слушает голос моей сестры, я погружаюсь в кислотную ванну зависти.