Песнь победителя

Допрос, как в НКВД! В годы моего детства иметь гувернантку — это означало, по тогдашней классификации, принадлежность к «бывшим людям». В настоящее время слово «гувернантка» не является столь компрометирующим — в Москве можно видеть по паркам массу детей кремлёвской знати в сопровождении гувернанток, разговаривающих с малышами по-французски или английски. Спихнув и обругав старую знать, знать новая скоро пошла по тому же пути.

«Я учил языки параллельно в порядке экстерната. Позже я сдал экзамены за последний курс и Госэкзамены в Московском Институте», — отвечаю я.

«Ага, так Вы учились сразу в двух Институтах. Значит Вы усидчивый человек…» — заключает полковник и задумчиво трёт свою бритую голову, как будто ему пришла какая-то новая мысль.

Не знаю, зачем я, собственно, взялся за языки. У каждого из студентов было какое-либо любимое занятие — один изобретает перпетууммобиле или пилит на скрипке, другой блистает на футбольном поле и сидит по два года на каждом курсе, третий увлекается фото, радио или ещё чем-либо.

Иностранный язык был для студентов самым коварным предметом. Некоторые перед защитой дипломного проекта имели «хвосты» по языку за пять лет назад. Я же тайком от окружающих, — чтобы не смеялись, — занимался иностранными языками.

В городской библиотеке был огромный неразработанный архив на иностранных языках. Разбирать и подвергать его цензуре было некому, а без проверки пустить в обращение не разрешали. Вскоре я получил доступ к этим архивам и там мне открылся новый мир, недоступный для других. Это давало чувство удовлетворения.

Языки я знал далеко не блестяще, но в советских условиях даже это было редким явлением. Возможности их практического применения для советского человека настолько ничтожны, что никому не приходит в голову заниматься их изучением. «Еще НКВД на заметку возьмет», — думают люди.

«Так, так… — постукивает полковник карандашом по моим бумагам. — Так вот, товарищ капитан. Немецким языком у нас хоть пруд пруди. Английского тоже хватает. Но я вижу, что Вы усидчивый человек и к тому же не мальчик… Я предлагаю Вам нечто лучшее».

Он делает многозначительную паузу и наблюдаёт, как я реагирую на все сказанное.

«Я зачислю Вас на исключительно ответственное отделение. Туда попадают немногие. К тому же я Вам гарантирую, что после окончания Вы будете работать в Сан-Франциско или Вашингтоне. Что Вы скажете на это?»

Я, не меняя выражения на лице, смотрю через стол. К чему это он гнёт? Не английский, не немецкий, работать в Вашингтоне… Уж не хочет ли он предложить мне должность лифтёра в каком-нибудь посольстве? Краем уха я слыхал, что здесь и такие номера бывают.

«Так вот! Я зачислю Вас на Восточный Факультет», — тоном снисхождения произносит полковник.

Я машинально закладываю язык за левую щеку. Неожиданно мне становится то жарко, то холодно.

«…На японское отделение! — заканчивает полковник, вложив в эти слова последний запас своего пафоса. — Английский язык, к тому же, там требуется больше, чем где-либо».

Я зябко перебираю плечами и чувствую себя очень неуютно.

«Товарищ полковник, а там попроще ничего нет?.. — слабым голосом выговариваю я. — Я, знаете, недавно контужен был…»

«Тут не лавочка. Ассортимент ограничен», — лицо полковника мгновенно меняется, становится холодным и жестким. Ему жалко потраченного на меня времени. «Одно из двух: или японское отделение или Вы отправляетесь, откуда прибыли. Вопрос исчерпан! Даю Вам два часа на размышление…»

«Полковник в Ленинграде угрожает мне, если вернусь, Трибуналом, а здесь — пожизненная каторга на японском языке. Попал, кажется, ты Климов в клещи?!» — мелькают в моей голове обрывки мыслей.

Когда я выхожу из кабинета Начальника Учебной Части, меня обступает оживленная группа моих новых знакомых. Все интересуйся результатом столь долгой аудиенции:

«Ну, как? Куда попал? На Западный?» — слышится со всех сторон.

«Банзай!» — отвечаю я уныло.

Все на мгновение замирают, потом разражаются диким хохотом. Для них это звучит анекдотом, для меня — драмой.

«Знаешь сколько у них в алфавите знаков? — сочувственно спрашивает один. — Шестьдесят четыре тысячи! Культурный японец знает около половины… Оттого они все очки носят».

«За последний год здесь было три самоубийства, — любезно информирует меня другой. — Все в японском отделении. Совсем недавно один под трамвай бросился».

Да, видно не даром полковник интересовался моей усидчивостью. На лбу у меня выступает пот. Пески и болота Ленинградского фронта неожиданно кажутся мне такими родными и близкими. Лучше фронт, чем шестьдесят четыре тысячи иероглифов.

Окружающим меня офицерам моя растерянность доставляет явное удовольствие. Один из них тянет меня за рукав: «Пойдём! Я тебе японцев покажу».

Перед тем как войти, мой спутник стучит в дверь и вопросительным тоном громко кричит: «Мужчины?»

Из-за двери раздаётся сиплый бас: «Заходи!»