Песнь победителя

«Женя!» — окликаю я тихо.

Девушка оборачивается так быстро и с такой готовностью, словно она уже давно ожидала этого оклика. Карие глаза устремлены на меня в ожидании.

«Женя, о какой комедии ты говоришь?» — спрашиваю я и чувствую, как внутри у меня поднимается скользкое и неприятное подозрение. Девушка смотрит растерянно, поражённая звуком моего голоса.

Я беру её осторожно за руки и прислоняю спиной к огромному мшистому пню, поднимающемуся вровень с её головой. Она покорно повинуется.

«Разве ты сам не замечаешь этого?» — пробует она уйти от вопроса.

«Дело не в самой комедии? — я смотрю Жене в глаза и вижу, что она ожидает и одновременно боится моих слов. — Кого ты считаешь здесь комедиантом?»

«Я… я не знаю, Гриша…»

«Женя, кого ты считаешь здесь комедиантом?» — сурово повторяю я.

«Мне жалко дедушку Сергея», — шепчет Женя, опустив глаза. По выражению её лица видно, что этот разговор для неё мучителен. «Но все это так несуразно…» — как будто извиняясь добавляет она.

«Так, по-твоему, дедушка Сергей комедиант?» — настаиваю я.

«Нет, он прав. Но…» — в глазах у Жени стоят слёзы.

Чувство облегчения смешивается в моей груди с тёплой волной нежности. Я медленно беру голову Жени между рук и молча целую её в губы. Я не хочу дальше мучить девушку, заставляя её отрекаться от родного отца. Остальное понятно и без слов.

«Знаешь что, Женя, — говорю я, лаская выбивающиеся из-под косынки пряди волос. — Я тебе сейчас очень благодарен».

«Почему?!» — шепчет она удивленно.

«Я боялся за тебя. Я очень боялся, что ты скажешь иначе…»

Трепещут листья берёз от невидимого дыхания ветра. На ветке засохшего куста качается маленькая лесная птичка и смотрит на нас чёрной бусинкой глаза.

«Мне было обидно за старика, — говорю я в раздумье. — До войны каждый жил в своем гнезде и каждый строил своё благополучие, как умел. Во время войны все изменилось — была опасность всем и все были равны перед смертью. Среди крови и зла я видел слишком много добра от незнакомых мне людей, простых людей, таких как дед Сергей. Война нас кровью побратала. Сейчас я за этих людей душой болею».

По небу ползёт серая пелена. От земли тянет запахом сырости. Птичка вспархивает и улетает. Осиротело качается сухая ветка, где сидела птичка.

«Мы с тобой наверху, — тихо говорю я. — Этого нельзя забывать, но этого нельзя и переоценивать. Наше пребывание наверху только тогда имеет смысл, когда мы не забываем этого. Мне кажется, что твой отец забыл об этом. Этого я боялся и в тебе…»

Шорохи осеннего леса стелятся по лесной поляне. Я смотрю на босые ноги Жени, на её крестьянский платочек, на лукошко, стоящее рядом на земле. Девушка держит в руках сорванную по дороге кисть рябины.

«Я был бы бесконечно счастлив, если бы ты была только внучкой твоего деда и жила в этой избе», — говорю я.

Женя плотнее прижимается ко мне, как будто ей холодно. По мшистому пню, устало перебирая лапками, ползет муравей.

«…Тогда бы я знал, что ты моя», — шепчу я на ухо Жене.

«Знаешь, я сейчас с тоской вспоминаю наши первые дни. Когда ты была для меня просто Женей — очаровательной девушкой и подругой солдата. Помнишь, как я стучал в твои двери? В измятой шинели, с фронтовой дороги… Я каждый раз гордился тобой, маленькой солдатской женой…»

Муравей ползает по круглому срезу пня, не находя выхода. Он доползает до края, удивлённо смотрит вниз, в открывающуюся перед ним бездну.

«Гриша, скажи мне теперь всё откровенно», — девушка, прислонившаяся спиной к мшистому пню, мало чем напоминает былую задорную и беззаботную Женю. Она говорит тихо и серьёзно. В её голосе нет ни обвинения, ни просьбы.

«Ты вернулся из Берлина, совсем другой. Тебя как будто подменили изнутри. И все время ты отмалчиваешься. Я чувствую — тебя угнетает что-то. Что это?»

«Мне печально, Женя, что наша дружба так и останется только дружбой…»

«Что тебе мешает?»

«Когда я впервые познакомился с твоим отцом, я гордился им. Тогда он был для меня первым солдатом…»

«А теперь?» — Женя смотрит мне в глаза странным взглядом.

Я не отвечаю прямо на вопрос. Я ещё сам не могу понять этого, я это только чувствую.

«Оставить твою среду и быть только моей — этого я не могу требовать от тебя, — тихо говорю я. — Мне же включиться в твою среду — это означает гибель для нас всех».

«Так значит на пути мой отец?!» — со странным спокойствием произносит девушка. Слова звучат, как ответ собственным мыслям.

Я молчу и тихо глажу хрупкие плечи. Трепещут листья берёз. Безмолвно нависло пасмурное небо. Бесцельно ползет муравей по пню.

«Не бойся, Гриша. Я сама догадывалась об этом, — в голосе Жени слышится усталость. — Только я тебе одно хочу сказать — между нами стоит не отец. Между нами встало то же, что уже давно стоит между мной и отцом. Я только женщина и дочь. Я чувствую это по-другому». Она молчит некоторое время, потом тихо добавляет: «Я когда-то уже говорила тебе, что я — сирота…»

Девушка в крестьянском платочке подносит ветку рябины к лицу и ласкается щекой о холодные грозди. Воздух пронизывает свежесть приближающейся осени. Мы молча стоим среди лесной поляны, забыв, зачем мы сюда пришли.