Пьесы

Е г о р у ш к и н  допел. Сашенька спит. Он тихонько отходит от нее, вешает гитару, ставит в угол костыль и, осторожно ступая, делает несколько шагов без костыля — учится ходить. Смотрит на Сашеньку — спит ли, не притворяется, не видит ли… Вот он уже миновал стол, приближается к креслу. Сашенька застонала во сне. Егорушкин потерял равновесие, ухватился за спинку кресла, чуть не упал, но не упал, пошел дальше. Добрался до капкана, снял с него шинель, написал какую-то записку и, повесив ее на капкан, стал одеваться. Погасил свет. Снова взял костыль. Уходит.

Сашенька ворочается на постели.

С а ш е н ь к а (бормочет сквозь сон). Какие сны… Сват Наум, мама. Ведеркин почему-то… Какие-то собаки… (Опять засыпает.)

Дрова в печке догорели, в комнате абсолютно темно. В дверь стучат. Сашенька спит, не слышит!. Скрипнула дверь, загорелся карманный фонарик. Кто его держит — не видно. Фонарик движется от двери к кровати. Луч фонаря падает на спящую.

Ж е н с к и й  г о л о с. Сашенька!

С а ш е н ь к а. А сейчас Агата снится…

Луч фонарика шарит по стене, находит выключатель. Фонарик приближается к нему, зажигается свет. У выключателя стоит  А г а т а  В е д е р к и н а. На ней длинная, с чужого плеча шуба, узенькие, дудочкой, брюки английского офицера, огромные — сорок второй номер — желтые ботинки с толстыми подошвами, шоферские с раструбами рукавицы и меховая шапка с гербом торгового флота. От яркого света Сашенька проснулась, приподнялась на кровати, смотрит на Агату и не узнает ее. Потом громко вскрикивает.

С а ш е н ь к а. А-га-а-фон!

А г а т а (жалобно). Меня торпедировали…

Сашенька начинает смеяться. Агата тоже. Сашенька громко, не в силах сдержать себя, хохочет. Агата ей вторит. Они смеются с самозабвением, хохочут до слез, обнимаются, целуются и снова смеются, глядя друг на друга; вытирая слезы, обессиленные смехом, они садятся на кровать.

С а ш е н ь к а. Опять?!

А г а т а. Опять…

С а ш е н ь к а. Когда?

А г а т а. Позапозапозавчера…

С а ш е н ь к а. Кошмар?

А г а т а. Типичный.

Новый взрыв смеха.

С а ш е н ь к а (сразу серьезно)

. Вы не простужены?

А г а т а. Нет. На этот раз я не была в воде. Только весь костюм припал. И мамина юбка тоже. К чертям! Все облито нефтью, вымазано маслом. Я снова бедна, как корабельная крыса.

С а ш е н ь к а. Супу хотите? (Встает с постели.)

А г а т а. Хочу.

С а ш е н ь к а. Нету. Есть, но холодный. (Ставит суп на печку.)

А г а т а. Давайте холодный. Все было очень величественно… Из незамерзающего порта Мурманск…

С а ш е н ь к а. …возвращался на родину «Лорд Глостер»…

А г а т а (строго). Не перебивайте. Это была старая калоша, и не очень жалко, что он затонул. Тем более что это был его последний рейс и он был предназначен на слом. Пятнадцать суток мы не могли выйти из залива, у «Лорда» заело рули, и мы стояли в губе и ремонтировались, а я все думала, что мы уже далеко. Потом наконец вышли. Нас стукнули у самого выхода из залива, недалеко от острова Кильдин. Это было величественное зрелище. Он горел, как Мурманский городской театр. Торпеда вмазала в котельное отделение. К счастью, это было близко от острова и почти все спаслись. Зато, когда мы плыли на шлюпках, я видела, как по воде расползлось огромное нефтяное пятно — корабли эскорта потопили подводную лодку. На корабле я узнала про Петра Сергеевича. Скажите, Сашенька, где он?