Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

– Приходи завтра вечером снова, – сказала Эмма и быстро направилась обратно к дому. Она не пробыла здесь и пяти минут, но Хансу казалось, прошла целая вечность. Пустым взглядом он смотрел вслед девушке, все еще цепляясь за ограду, и чувствовал себя слишком усталым, чтобы сделать хоть шаг. В забытьи он слушал, как кровь молотом стучит в висках, неровными, болезненными волнами то отливает от сердца, то вновь приливает, перехватывая дыхание.

Он увидел, как в комнате отворилась дверь, вошел мастер, который до сих пор, верно, работал в мастерской. Страх, что его могут заметить, погнал Ханса прочь. Шел он медленно, нехотя и неуверенно, как слегка подвыпивший человек, и при каждом шаге чувствовал себя так, будто вот сейчас ноги откажут и он рухнет на колени. Темные улочки с сонными фронтонами и тусклыми красными глазами окон ползли мимо, точно выцветшие кулисы, мост, река, дворы и сады. Фонтан на Кожевенной плескал странно громко и звучно. В плену грез Ханс открыл калитку, прошел по кромешно-темной дорожке, поднялся по ступенькам, открыл и закрыл одну дверь, потом другую, сел в комнате на стол и очнулся лишь спустя некоторое время, осознав, что находится дома, в своей каморке. Прошло еще несколько времени, прежде чем он решил раздеться. Рассеянно снял одежду и сидел у окна, пока холод осенней ночи не пробрал его до костей и не загнал под одеяло.

Он думал, что мигом заснет. Но едва лег и немного согрелся, как снова началось сердцебиение и неровное, мощное волнение в крови. Стоило закрыть глаза, и ему чудилось, что губы девушки еще впиваются в его рот, что она высасывает из него душу и наполняет его мучительным жаром.

Уснул он поздно и тотчас ринулся в лихорадочную череду сновидений. Он стоял в пугающе-непроглядной тьме, ощупью схватил Эмму за плечо, она обняла его, и оба начали медленно погружаться в теплый, глубокий поток. Внезапно рядом возник сапожник, спросил, почему он больше не заходит, а Ханс невольно рассмеялся и заметил, что это не Флайг, а Герман Хайльнер, сидят они оба на подоконнике в маульброннской молельне, и Хайльнер отпускает шуточки. Но и это тотчас исчезло, он стоял у пресса, Эмма упиралась в рычаг, а он изо всех сил старался его повернуть. Она перегнулась к нему, ища его губы, стало тихо и темно, хоть глаз выколи, и опять он тонул в теплой, черной пучине, умирая от головокружения. Одновременно он слышал, как эфор произносит речь, только не знал, относится ли она к нему.

Спал он чуть не до полудня. Проснулся в разгар погожего золотого дня. Долго гулял по саду, старался стряхнуть сон, прояснить мысли, но был окутан вязким дремотным туманом. Видел фиолетовые астры, самые последние цветы в саду, красивые, они сияли под солнцем, словно сейчас еще август, видел, как теплый, ласковый свет мягко и бережно, словно ранней весною, омывает засохшие побеги, ветви и голые стебли. Но только видел, без малейшего волнения, ему было все равно. Неожиданно его захлестнуло отчетливое, яркое воспоминание из тех времен, когда здесь, в саду, еще бегали его кролики и работало водяное колесо с молотковой мельничкой. Ему вспомнился сентябрьский день три года назад, в канун праздника Седана[61]

. Август пришел к нему, принес плющ, они до блеска отмыли флагштоки и украсили золотые верхушки плющом, весело рассуждая о завтрашнем дне. Вот и все, больше ничего не произошло, но их обоих переполняло предвкушение праздника и огромного счастья: флаги блестели на солнце, Анна испекла сливовый пирог, а вечером на высокой скале вспыхнет седанский костер.

Ханс не знал, почему именно сегодня в памяти ожил тот вечер, не знал, почему это воспоминание было таким сильным и прекрасным, не знал, почему оно разбудило в нем столько тоски и печали. Не знал, что в обличье этого воспоминания перед ним еще раз, весело смеясь, явились его детство и отрочество, чтобы попрощаться и оставить шип былого огромного и невозвратимого счастья. Он лишь чувствовал, что это воспоминание не вяжется с мыслями об Эмме и вчерашнем вечере и что в нем возникло что-то несовместимое с тогдашним счастьем. Ему казалось, он снова видит сверкающие золотом верхушки флагштоков, слышит смех своего друга Августа и чует аромат свежих пирогов, и все это кипело таким весельем и счастьем, а теперь стало таким далеким и чуждым, что он прислонился к шершавому стволу большой ели и безнадежно разрыдался, на время ощутив утешение и избавление.

Около полудня он пошел к Августу, тот был теперь старшим учеником и сильно раздался в плечах и вырос. Ханс рассказал ему о своем деле.

– Видишь ли, какая штука, – сказал Август, всем своим видом показывая, что ему есть что сказать. – Дело-то непростое. Силенок у тебя маловато. В первый год при ковке вечно, как про́клятый, стоишь молотобойцем, а молот – это тебе не суповая ложка. Еще приходится таскать поковки, а вечерами прибирать кузню, да и для работы напилком тоже сила требуется, вдобавок поначалу, пока не навыкнешь, тебе достаются одни только старые напилки, от которых толку никакого, насечка-то напрочь стерта.

Ханс сразу же сник.