Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

– Возможно, вы в нем не нуждаетесь, – начала она опять. – У вас есть еще друзья. Но когда мы видим человека, который страдает и в страдании несдержан, то надо его щадить и все же признавать за ним какие-то достоинства.

Да, подумал я, все верно, и, понемногу остывая во время этой ночной прогулки, хотя моя собственная рана еще оставалась открытой и взывала о помощи, я невольно все больше задумывался над словами Марион и глупостями, которые я натворил в этот вечер, признал себя недотепой и в душе просил прощения. Теперь, когда моя хмельная удаль испарилась, меня охватила какая-то неприятная растроганность, против которой я боролся, уже почти не разговаривая с моей красивой спутницей, что также взволнованная и со смятением в сердце шла сейчас со мной рядом полутемными улицами, где там и сям в мертвом черном пространстве вдруг вспыхивал на мокрой земле отблеск фонаря. Я вспомнил, что оставил у Муота свою скрипку, и уже достаточно отрезвел для удивления и испуга от всего происшедшего. Столь многое изменилось в этот вечер. Этот Генрих Муот, и скрипач Кранцль, и опять-таки прекрасная Марион, игравшая королев, – все они сошли со своих пьедесталов. За их олимпийским столом сидели не боги и святые, а несчастные люди, один – маленький и смешной, другой – подавленный и тщеславный, Муот – страдающий и лихорадочный в нелепом самоистязании, благородная женщина – маленькая и несчастная в роли возлюбленной человека, бурно и без радости прожигающего жизнь, но тихая, добрая и познавшая страданье. Мне казалось, что сам я изменился, я больше не был обыкновенным человеком, а состоял со всеми в родстве, видел у каждого и братские, и вражеские черты, здесь не мог любить, там – отвергать, однако стыдился, что у меня так мало понимания, и в первый раз за всю свою легкомысленную юность столь отчетливо ощутил, что через жизнь и людей нельзя пройти так просто, тут – с ненавистью, там – с любовью, а что все живет вперемешку, одно подле другого, почти неразделимо и моментами почти неразличимо. Я смотрел на женщину, которая шла со мной рядом и теперь тоже притихла, словно бы многое нашла в своем сердце тоже совсем не таким, как думала и говорила.

Наконец мы подошли к ее дому, она протянула мне руку, которую я тихо взял и поцеловал.

– Выспитесь хорошенько! – сказала она ласково, но без улыбки.

Так я и сделал; уж не помню, как добрался до дома и до постели, сразу заснул и проспал еще непривычно большую часть утра. Потом встал, как заводной человечек, сделал гимнастику, умылся и начал одеваться; но, только увидев сюртук, висевший на спинке стула, и хватившись футляра со скрипкой, вспомнил вчерашнее. А между тем я выспался, встал в другом настроении, и мои ночные размышления уже не шли мне на ум. У меня осталось только воспоминание о странно мелких переживаниях, способных лишь задеть меня, и удивление по поводу того, что я нисколько не изменился и сегодня такой же, как всегда.

Я хотел работать, но со мной не было моей скрипки. Поэтому я вышел из дома и вначале нерешительно, а потом твердо направился по вчерашнему пути и подошел к жилищу Муота. Еще у садовой калитки я услышал, как он поет; собака бросилась на меня, и старая женщина, сразу вышедшая из дома, с трудом оттащила ее назад. Женщина впустила меня, и я сказал ей, что хотел только забрать свою скрипку, не беспокоя хозяина. В прихожей стоял мой футляр, и в нем лежала скрипка, ноты были вложены тоже. Это, наверное, сделал Муот, он думал обо мне. Он громко пел рядом, я слышал, как он, мягко ступая, словно на войлочных подошвах, ходит туда-сюда, иногда беря ноту на рояле. Голос его звучал свежо и звонко, более сдержанно, чем на сцене, он разучивал какую-то незнакомую мне партию, часто повторял ее пассажи и быстро ходил взад-вперед по комнате.

Я взял свои вещи и хотел уйти. Я был спокоен, воспоминания о вчерашнем меня почти уже перестали тревожить. И все же мне было любопытно взглянуть на него, изменился ли он? Я подошел поближе и, не вполне осознанно, взялся за ручку двери, нажал на нее и очутился на пороге комнаты.

Муот обернулся, продолжая петь. Он был в рубашке, в очень длинной белой тонкой рубашке, и вид у него был свежий, словно он только что принял ванну. Теперь, задним числом, я испугался, что нагрянул к нему так неожиданно. Однако он, казалось, не был удивлен тем, что я вошел без стука, да, видимо, и не помнил, что он не одет. С таким видом, будто бы ничего особенного не происходит, он протянул мне руку и спросил:

– Вы уже позавтракали?

Потом, так как я ответил «да», сел за рояль.

– И эту партию я должен петь? Послушайте только эту арию! Ну и дребедень! Ставится в королевской опере, с Бюттнером и Дуэлли! Но вас это не интересует, да и меня, в сущности, тоже. Ну как вы поживаете? Отдохнули? Вчера, когда вы уходили, вид у вас был хуже некуда. Да вы еще и на меня злились. Ну ладно. Не будем сейчас опять заводить эту канитель.

И сразу же, не дав мне и слова вставить:

– Знаете, этот Кранцль – зануда. Он не желает играть вашу сонату.

– Он же вчера ее играл!