Петербург

Чистая мелочь, стукнувши их друг о друга, породила в обоих взрыв разнороднейших пожеланий, мыслей и чувств; Аполлон Аполлонович переконфузился безобразию только что бывшего: своего испуга в ответ на почтительность незначащей сыновней услуги (этот, весь красный, мужчина все же был его сыном: плотью от плоти его: и пугаться собственной плоти позорно, чего ж испугался он?); тем не менее безобразие было: он сидел под сыном на корточках и физически на себе ощущал тот самый взор. Вместе с конфузом Аполлон Аполлонович испытал и досаду: он приосанился, кокетливо изогнул свою талию, горделиво сжал губы в колечко, принимая в руки поднятый карандаш.

- "Спасибо, Коленька... Очень тебе благодарен... И желаю тебе приятного сна..."

Благодарность отца в тот же миг переконфузила сына; Николай Аполлонович почувствовал прилив крови к щекам; и когда он подумал, что он розовеет, он был уж багровый. Аполлон Аполлонович поглядел на сына украдкой; и, увидев, что сын багровеет, стал сам розоветь; чтобы скрыть эту розовость, он с кокетливой грацией полетел быстро-быстро по лестнице, полетел, чтобы тотчас почить в своей спаленке, завернувшись в тончайшее полотно.

Николай Аполлонович очутился один на ступеньках бархатной лестницы, погруженный в глубокую и упорную думу: но голос лакея оборвал его мысленный ход.

- "Батюшки!.. Вот затмение-с!.. Память-то вовсе отшибло... Барин мой, милый: ведь, случилось-то что!.."

- "Что случилось?"

- "А такое, что - иии... Как сказать-то - не смею..."

На ступени сереющей лестницы, устланной бархатом (попираемым ногою министров), временил Николай Аполлонович; из окошка же, на то самое место, где споткнулся родитель, под ноги падала сеточка из пурпуровых пятен; эта сеточка из пурпуровых пятен почему-то напомнила кровь (кровь багрянела и на старинном оружии). Знакомая, постылая тошнота, только не в прежних (в ужасных) размерах, поднялась от желудка: не страдал ли он несварением пищи?

- "Уж такое случилось! Да - вот-с: барыня наша-то..."

- "Барыня наша, Анна Петровна-с..."

- "Приехали-с!!"

Николай Аполлонович в этот миг с тошноты стал зевать: и громадное отверстие его рта ширилось на зарю: он стоял там, красный, как факел.

Старые губы лакея протянулись под белокурую шапку пышнейших и тончайших волос:

- "Приехали-с!"

- "Кто приехал?"

- "Анна Петровна-с..."

- "Какая такая?..."

- "Как какая?.. Родительница... Что это вы, барин-голубчик, все равно, как чужой: матушка ваша..."

- "Из Гишпании в Петербурх возвратились..."

- "Письмецо с посыльным прислали-с: остановились в гостинице... Потому - сами знаете... Положение их такое-с..."

- "Только что их высокопревосходительство, Аполлон Аполлонович, изволили выехать, как - посыльный: с письмом-с... Ну, письмо я - на стол, а. посыльному в руки - двугривенник..."

- "Почитай, не прошло еще часу, как - Бог ты мой: заявились вдруг сами-с!.. С достоверностью, видно, им было известно, что нетути на дому никого-с..."

Перед ним поблескивал шестопер: пятно павше-го воздуха багровело так странно; пятно павшего воздуха багровело мучительно: столб багровый тянулся от стены до окошка; в столбе плясали пылиночки и казались пунцовыми. Николай Аполлонович думал, что точно вот так же расплясалась в нем кровь; Николай Аполлонович думал, что и сам человек - только столб дымящейся крови.

- "Позвонились... Отворяю я, значит, дверь... Вижу: неизвестная барыня, почтенная барыня; только простенько одетая; и вся - в черном... Я это им: "чего угодно-с, сударыня?" А они на меня: "Митрий Семеныч, али не узнаешь?" - Я же к ручке: "Матушка, мол, Анна Петровна...""

Стоит первому встречному негодяю в человека ткнуть попросту лезвием, как разрежется белая, безволосая кожа (так, как режется заливной поросенок под хреном), а в виски стучащая кровь изольется вонючею лужею...

- "Анна же Петровна - дай им, Боже, здоровья-с - посмотрели: посмотрели, иетта, оне на меня... Посмотрели оне на меня да и в слезы: "Вот хочу посмотреть, как вы тут без меня..." Из ридикюльчика - ридикюльчик не наших фасонов - повынимали платочек-с..."

- "У меня же, сами, небось, изволите знать, строжайший приказ: не пущать... Ну, только я барыню нашу пустил... .А оне..."

Старичок выпучил глазки; он остался с широко открытым ртом и, верно, подумал, что в лаковом доме господа уже давно посходили с ума: вместо всякого удивления, сожале-ния, радости - Николай Аполлонович полетел вверх по лестнице, развевая в пространство причудливо ярко-красный атлас, будто хвост беззаконной кометы.

Он, Николай Аполлонович... Или не он? Нет, он - он: он им, кажется, тогда говорил, что постылого старика ненавидит он; что постылый старик, носитель бриллиантовых знаков, просто-напросто есть отпетый мошенник... Или это он все говорил про себя?

Нет - им, им!..