Петербург

Дама почтенного возраста заволновалась: не то умиление, не то скрытая тщательно робость прояснила ее черты.

- "Дмитрич?... Не узнали меня?"

Тут лакейская плешь задрожала и упала в малюсенький ридикюльчик (в руку дамы):

- "Матушка, барыня вы моя!... Анна Петровна!"

- "Да, вот, Семеныч..."

- "Какими судьбами? Аткелева?"

Умиление, если только не тщательно скрытая робость, послышалось снова в приятном контральто.

- "Из Испании... Вот хочу посмотреть, как вы тут без меня?"

- "Барыня наша, родная... Пожалуйте-с!.."

Анна Петровна поднималась по лестнице: тот же все лестницу обволакивал бархатистый ковер. На стенах разблистался орнамент из все тех же оружий: под бдительным наблюдением барыни сюда вот когда-то повесили медную литовскую шапку, а туда - темплиерский14 отовсюду проржавленный меч; и ныне так же блистали: отсюда - медная литовская шапка; оттуда - крестообразные рукояти совершенно ржавых мечей.

- "Только нет никого-с: ни барчука, ни Аполлона Аполлоновича".

Над балюстрадой все та же стояла подставка из белого алебастра, как прежде, и, как прежде, та же Ниобея поднимала горе алебастровые глаза; это прежде вновь обступило (а прошло три уж года, и за эти годы пережито столь многое). Анна Петровна вспомнила черный глаз итальянского кавалера, и опять в себе ощутила ту тщательно скрытую робость.

- "Не прикажете шоколаду, кофию-с? не прикажете самоварчик?"

Анна Петровна едва отмахнулась от прошлого (тут все так же, как прежде).

- "Как же вы без меня эти годы?"

- "Да никак-с... Только смею вам доложить, без вас - никакого порядку-с... А все прочее без последствий: по-прежнему... Аполлон Аполлонович, барин-то, - слышали?"

- "Слышала..."

- "Да-с, все знаки отличия... Царские милости... Что прикажете: барин-то важный!"

- "Барин-то - постарел?"

- "Назначаются барин на пост: на ответственный: - барин все равно, што министр: вот какой барин..."

Анне Петровне неожиданно показалось, что лакей на нее посмотрел чуть-чуть укоризненно; но это только казалось: он всего лишь поморщился от нестерпимого заневского блеска, открывая дверь в зал.

- "Ну, а Коленька?"

- "Коленька-с, Николай Аполлонович, то-ись, такой, позволю себе заметить, разумник-с! Успевают в науках; и во всяком там успевают, что им полагается... Просто красавчиком стали..."

- "Ну, что вы? Он всегда был в отца..."

Сказала: потупилась - перебирала пальцами ридикюльчик.

Так же стены были уставлены высоконогими стульями; отовсюду меж стульев, обитых палевым плюшем, поднимались белые и холодные столбики; и со всех белых столбиков глядел на нее укоризненно строгий муж из холодного алебастра. И с прямою враждебностью просверкало на Анну Петровну со стен зеленоватое, старинное стекло, под которым у ней был с сенатором решительный разговор: а вон - бледнотонная живопись - помпеанские фрески; эти фрески привез ей сенатор в ее бытность невестой: тридцать лет протекло с той поры.

Анну Петровну охватило все то же гостинное гостеприимство: охватили лаки и лоски; защемило по-прежнему грудь; сжалось горло старинною неприязнью; Аполлон Аполлонович, может, ей и простит; но она ему - нет: в лакированном доме житейские грозы протекали бесшумно, тем не менее грозы житейские протекали здесь гибельно.

Так прилив темных дум ее гнал на враждебные берега; рассеянно она прислонилась к окошку - и видела, как над невской волной понеслись розоватые облачка; клочковатые облачка вырывались из труб убегающих пароходиков, от кормы кидающих в берега проблиставшую яхонтом полосу: облизавши каменный бык, полоса кидалась обратно и сплеталась со встречною полосою, разметавши свой яхонт в одну змеёвую канитель. Выше - легчайшие пламена опепелялись на тучах; пепел сеялся щедро: все небесные просветы засыпались пеплом; все коварно потом обернулось одноцветною легкостью; и мгновенье казалось, будто серая вереница из линий, шпицев и стен с чуть слетающей теневой темнотою, упадающей на громады каменных стен, - будто эта серая вереница есть тончайшее кружево.

- "Что же вы, барыня, у нас остановитесь?"

- "Я?.. В гостинице".

В этой тающей серости проступили вдруг тускло многие удивленно глядящие точки: огоньки, огонечки; огоньки, огонечки наливалися силой и бросались из тьмы после рыжими пятнами, в то время, как сверху падали водопады: синие, черно-лиловые, черные.

Петербург ушел в ночь.

ТОПОТАЛИ ИХ ТУФЕЛЬКИ

Раздавались звонки.

Выходили в зал из передней какие-то ангелоподобные существа в голубых, белых, розовых платьях, серебристые, искристые; обвевали газами, веерами, шелками, разливая вокруг благодатную атмосферу фиалочек, ландышей, лилий и тубероз; слегка опыленные пудрой их мраморно-белые плечики через час, через два должны были разгореться румянцем и покрыться испариной; но теперь, перед танцами, личики, плечи и худые обнаженные руки казались еще бледней и худей, чем в обычные дни; тем значительней прелесть этих существ как-то сдержанно искрами занималась в зрачках, пока существа, сущие ангелята, образовали и шелестящие и цветные рои веющей кисеи; свивались и развивались их белые веера, производя легкий ветер; топотали их туфельки.