Петербург

Здесь при его появлении все поднялись с своих мест; любезно навстречу к нему текла Любовь Алексеевна; и профессор статистики, вставший с места, промямлил:

- "Имели случай когда-то встречаться: весьма счастлив вас видеть; у меня есть до вас, Аполлон Аполлонович, дело".

На что Аполлон Аполлонович, поцеловавши руку хозяйки, сухо как-то ответил:

- "Но ведь я принимаю у себя в Учреждении".

Этим ответом отрезывал он возможность одной либеральной партии идти навстречу правительству. Конъюнктура расстроилась; и профессору оставалось только достойно покинуть этот блещущий дом, чтобы впредь беспрепятственно подписывать все выраже-ния протестов, чтобы впредь беспрепятственно поднимать свой бокал на всех либеральных банкетах. Собираясь уйти, подошел он к хозяйке, над которой редактор продолжал упражнять свое красноречие.

- "Вы думаете, что гибель России подготовляется нам в уповании социального равенства. Как бы не так? Нас хотят просто-напросто принести в жертву диаволу".

- "То есть как?" - удивилась хозяйка.

- "Очень просто-с: вы удивляетесь потому, что вы ничего не читали по этому вопросу..."

- "Но позвольте, позвольте! - снова вставил слово профессор, - вы опираетесь на измышления Таксиля..."20

- "Таксиля?" - перебила хозяйка, вдруг достала маленький изящный блокнот и стала записывать:

- "Таксиля, говорите вы?.."

- "Нас готовятся принести в жертву сатане, потому что высшие ступени жидо-масонства исповедуют определенный культ, палладизм...21 Этот культ..."

- "Палладизм?" - перебила хозяйка, снова стала что-то записывать в книжечку.

- "Па-лла-... Как, как?"

- "Палладизм".

Раздался откуда-то озабоченный вздох экономки, и тогда понесли поднос с граненым графином, налитым до краев прохладительным морсом и поставили в комнате меж гостиной и залом. И стоя в гостиной, можно было увидеть, как вновь, вновь и вновь из мелодичной системы звукового прибоя, бившего в стены, и из зыби кисейно-кружевных, раскачавшихся в вальсе пар вырывалась то та, то эта покрытая светами девочка, с разгоревшимся личиком и с растрепанной на спине сквозной желтизною кос - вырывалась и пробегала, смеясь, в соседнюю комнату, в своих белошелковых туфельках, топоча высокими каблучками, наливала поспешно из графинчика кисловатую, рубиновую влагу: ледяной густой морс. И глотала так жадно.

И хозяйка рассеянно бросила собеседнику.

- "А скажите..."

Приложив к глазам миниатюрный лорнетик, увидала она, что в соседней там комнате к разгоревшейся девочке, пьющей морс, из танцевального зала выпорхнул правовед в шелестя-щем шелком мундирчике с перетянутой талией и, грассируя неестественно загремевшим баском, правовед вырывал шутливо у девочки стаканчик рубинового морса и стыдливо от него отпивал он холодный глоток. И Любовь Алексеевна, обрывая свирепые речи редактора, привстала, шелестя, проплыла в полутемную комнату, чтобы строго заметить:

- "Что вы здесь делаете - танцевать, танцевать".

И тогда счастливая пара вернулась в кипящую светами залу; правовед обнял белоснежной перчаткой тонкую, как оса, талию девочки; девочка - на белоснежной этой перчатке откинулась; оба вдруг упоительно залетали, упоительно закачались, быстро-быстро перебирая ногами, разбивая летящие платья, шали и веера, вокруг них плетущие искристые узоры; наконец, сами стали какими-то лучезарными брызгами. Там тапер, вычурно выгибая хребет, вкрадчиво как-то склонялся к летающим пальцам на клавишах, чтобы лить крикливые звуки: и они бежали друг другу вдогонку; то тапер, истомно откинувшись, заскрипев табуретом, пальцами убегал на густые басы...

- "Таксиль взвел на масонов совершенную небылицу, - раздавался язвительный голос профессора, - к сожалению, небылице той поверили многие; но впоследствии Таксиль решительным образом отказался от небылицы; он признался публично в том, что его сенсационные заявления папе - лишь простое его издевательство над темнотой и злой волею Ватикана. Но за это Таксиль был проклят в папской Энциклике..."

Тут вошел кто-то новый - суетливенький, молчаливенький господинчик, с огромною бородавкою у носа, - и вдруг ободрительно закивал, заулыбался сенатору, растирая пальцы о пальцы; и с двусмысленной кротостью он отвел сенатора в угол:

- "Видите... Аполлон Аполлонович... Директор N. N. департамента предложил... как бы это выразиться... Ну, задать вам один щекотливый вопрос".

Далее трудно было что-либо разобрать: слышно было, как господинчик что-то нашептывал в бледное ухо с двусмысленной кротостью, а Аполлон Аполлонович с каким-то жалким испугом кинулся на него.

- "Говорите же прямо... мой сын?"

- "А вот именно, именно: этот самый вот деликатный вопрос".

- "Мой сын имеет сношения с...?"

Далее ничего нельзя было разобрать; лишь слышалось:

- "Пустяки..."

- "Все это совершенные пустяки..."

- "Жалко, правда, что эта неуместная шутка приняла такой неуместный характер, что пресса..."

- "И знаете: петербургской полиции отдали мы, признаться, приказ, чтобы за вашим сыном следили..."

- "Разумеется, для его только блага..."

И опять несся шепот. И сенатор спросил:

- "Домино, говорите вы?"

- "Да - вот то самое".