Петербургские апокрифы

— Идемте же, Дмитрий Павлович, я должна сказать вам несколько слов, — обратилась она к Андронову и строго вошла в комнаты. Андронов покорно поплелся за ней.

Несколько минут Мария Константиновна улыбалась, молча перебирая волосы нагнувшейся к ней Кати, потом вздохнула и опять взялась за книгу. Катя, прижавшись к коленям матери, тоже молчала, и Алеша, постояв в смущении перед ними, уныло повел лошадей к конюшням. Отведя лошадей, Алеша медленно прошел в сад и стал ходить по круглой дорожке, задумчиво опустив голову.

— Алеша, что вы бродите неприкаянным? Идите ко мне!

Алеша вздрогнул от неожиданного голоса, огляделся и, подняв голову, увидел у окна мезонина Владимира Константиновича Башилова, который улыбался, куря тоненькую папиросу. Так радостно стало от этой ласковой улыбки Алеше, что сам он улыбнулся и с непривычной живостью ответил:

— Иду, Владимир Константинович, иду!

Пробравшись через заднее крыльцо, Алеша прошел по коридору и из-за притворенной двери услыхал негодующий голос тети Аглаи, читавшей вслух: «И так я его люблю, что жизнь бы отдала, кажется, а он и не знает и не чувствует. Как-то проживу без него целую зиму».

— Вы понимаете, о ком это она пишет? — прервав чтение, спросила Аглая Михайловна.

— Ужели вы думаете… — робко заговорил Андронов.

— Испорченная девчонка, — забасила тетя Аглая, но Алеша уже подымался по темной лестнице, не слыша продолжения разговора.

— Можно? — робко постучался Алеша в дверь комнаты.

— Пожалуйста, пожалуйста, — не вставая от стола, за которым у открытого окна при зажженных уже свечах что-то писал он, приветливо ответил Владимир Константинович и, не переставая писать, улыбнулся вошедшему. — Сейчас кончу.

Алеша вошел, закрыл за собой дверь и остановился, оглядывая эту привычную и милую комнату с голубыми обоями, с розовой занавеской на широком окне, в которое видны были: круглая клумба с яркими георгинами, пламенное небо за прудом и желтым пригорком; эту комнату с полками книг, с глубокими прохладными креслами, с высокой старинной конторкой в углу, над которой дедушка Башилов в белом гвардейском мундире улыбался, будто подмигивая одним глазом; комнату, наполненную тонким ароматом духов, употребляемых дядей Володей, с розой в маленькой помпейской вазочке^{212} на письменном столике; комнату, в которой столько часов проводил он, то занимаясь вместе с Катей и Соней французским, то слушая в сумерках чтение Владимира Константиновича или проходя с ним роль мастера Генриха.^{213}

Владимир Константинович кончил писать, запечатал конверт зеленым сургучом, потушил свечи, закурил папироску и прошелся по комнате.

— Хорошо вы скакали по полю с Катей! Так красиво ездить верхом. Высокие сапоги к вам идут: вы от них стройнее и мужественнее, пахнет от вас кожей и лошадью, будто казак какой-то, «тайный похититель дев», — медленно говорил Владимир Константинович, улыбаясь, думая о чем-то совсем другом.

Став у окна с темнеющим закатом, он замолчал.

Алеша тоже молчал и, смотря на дорогу, по которой недавно скакали они с Катей, мечтал о себе, каком-то другом, сильном, веселом, грубом, от которого пахнет кожей и лошадиным потом. Печалью и тревогой наполняли Алешу эти смутные мечтания.

— Ну что там внизу? — спросил Владимир Константинович, отворачиваясь от окна, громким и веселым голосом, будто стараясь отогнать свои тоже невеселые мысли. — Тетушка злобствует и тиранит?

— Да, Аглая Михайловна чем-то недовольна, — ответил Алеша.

— Злая девка, фантастическая, как у Достоевского то же про Аглаю сказано.^{214} Притом же старая дева, ну вот и развела куражи да интриги. Ведь вы главный виновник торжества, Алеша, — посмеиваясь, говорил Владимир Константинович.

— Я не знаю, чем я мог прогневить Аглаю Михайловну, — вдруг будто что-то вспомнив, что-то поняв, смущенно пробормотал Алеша, густо покраснев, что в сумерках, впрочем, не было заметно.

— Какой вы еще мальчик, Алеша, — серьезно сказал Владимир Константинович и быстро переменил разговор. — Хотите, почитаемте до ужина.

Он взял с полки маленький, хорошо знакомый Алеше томик Пушкина и, сев в кресло, рассеянно перелистывал его.

Мычали коровы на заднем дворе, кухарка ругала кучера, и звонко разносились ее слова по воде.

— А ты не лай, а ты не лай, — кричала она, не давая вымолвить слова своему собеседнику.

— Вы в Петербург едете, Владимир Константинович?

— Ах, Алешенька, ничего я не знаю, ничего я не знаю! — задумчиво ответил тот и, закинув руки за голову, замолчал с раскрытым Пушкиным на коленях, в темных уже сумерках у открытого окна, а снизу, из гостиной, доносился высокий, детски-сладкий Сонин голос:

Мне минуло шестнадцать лет,Но сердце было в воле.Я думала, весь белый свет —Наш бор, поток и поле.

— Не надо грустить, Алеша. Еще так много радостей, так много радостей вам, — сказал Владимир Константинович.

Алеша молчал. Соня допевала внизу: