Петербургские трущобы. Том 1

– Это что ваши-то сказки! – потирая поясницу, обратился к слушателям Дрожин, пятидесятилетний старик, который только что отошел от играющей в углу группы, где он продул все до последней копейки и даже будущую подаянную сайку. Дрожин – высокий и лысый старик с крепко-седою, жидковатою бородкой-клином – казался гораздо старее своих лет. Морщинистое лицо его носило на себе следы многих страстей и несчастий, хотя и до сих пор сохраняло какую-то удалую осанку. На лбу и на щеках его можно было разглядеть следы каторжных клейм; а спина – ею в иные минуты любил с гордостью похваляться этот старик – носила на себе буровато-синие перекрестные полосы – печать палача, которую он, по словам Дрожина, неоднократно прикладывал к этой выносливой спине человеческой. Дрожин отличался силой, и эта сила, вместе с печатями палача и богатою приключениями жизнью, давала ему какое-то нравственное превосходство перед остальными товарищами по камере и право на первенство между ними, на общее их уважение. Многие не шутя побаивались Дрожина за его силу.

– Это что ваши-то сказки! – заговорил он. – Одно слово – тьфу нестоящее! Сидят в тюряхе, что бабы на печи, да побасками займаются! Наш брат-варнак сказок не сложит, потому – наша бывальщина, что твоя сказка. Чудно да и только!

– На то ты и жиган[283]

, чтобы всю суть тебе произойти; такая, значит, планида твоя, – заметил ему на это Облако, несколько задетый за живое этим высокомерным отношением к его сказкам.

– Жиган… Не всяк-то еще жиганом и может быть!.. Ты поди да дойди-ка сперва до жигана, а потом и толкуй, – с гордостью ответил в свою очередь задетый Дрожин. – Ты много ли, к примеру, душ христианских затемнил?

– От этого пока господь бог миловал.

– Ну, стало быть, и молчи.

– А ты нешто много?

– Я-то?.. Что хвастать – мне не доводилось, не привел господь, а вот есть у меня на том свете, у бога, приятель, тоже стрелец савотейный[284] был за Буграми, так тот не хвалючись сам покаялся мне в двадцати семи. Вот это уж жиган – так жиган, на всю стать!

– Для чего же каяться в этаком деле? – возразил чухна из-под Выборга.

– А для того, что перед смертью исповедь держал. Поди, чай, на том свете к чертям-то тебе тоже ведь не хочется на крюк, ась?.. Вот то-то же и есть!.. А впрочем, вы – нехристи, чухны, вам ведь все едино, не то что хрестьянам!.. Ну-да, братцы вы мои, это не то что ваша тюремная жисть! – продолжал Дрожин после минутного раздумья, медленно поглаживая рукой по колену и сосредоточенно уставя взор свой на пальцы вытянутой ноги, словно бы перед ним проносились теперь картины прошлого. – Я вот теперь – куклим четырехугольный губернии[285] и всегда был и есть куклимом; в том и все мои вины состоят государские. Спородила меня мать под ракитовым кустом, сказывали добрые люди, а кто такова – про то и ведать не ведаю. Стало быть, я – божий. Забрили мне было лоб, а я не будь глуп, да и в беги! Изымали. Кто таков? – спрашивают. – «Иван, не помнящий родства». Пытали, пытали – ничего не допытались. Ну, постебали маненько и отправили с посельской за бугры. Поселили меня по край тайги сибирской. Голодно, холодно, рук зацепить не за што – я и убег. Опять изымали и плетьми постебали, и положили такую ризалюцыю, чтобы мне уж не в посельцы, а на каторгу. Тут и пошла моя жисть прогульная. Кажиную весну бегали из каторги на охоту – савотеек стрелять. Изымали опять, и опять постебали, да спровадили опять, и опять постебали, да спровадили за море в Нерчинской…

– Эк тебя часто как! – перебил его Облако, чувствовавший себя в некотором роде оскорбленным, так как Дрожин перехватил теперь его монополию – занимать общество. – Это человеку помереть надо!

– Не бойсь, щеня, от миног курносая не сгрёбает! – похвальбой ответил Дрожин. – Я уж, почитай, и счет позабыл, сколько раз меня того…

– Да ведь страсть? – с живым сочувствием возразил молодой арестант, что помещика из ружья стрелял.

– Никакой страсти тут нету, – с компетентным видом авторитета ответствовал Дрожин, – первые раза, с непривычки – точно что… щекотно. А потом – я даже люблю, как эдак по спинушке-то пробирать начнут – жарко, по крайности!

– Ну, ври, дядя жиган!

– Чего «ври»? Вот как перед истинным!.. Потому – привычка. Сказывали, будто скоро пороть не будут! Это нехорошо, потому больше помирать станут, а поротый не в пример выносливей. Да вот хошь я теперь, к примеру: меня ни зима студеная, ни жары горючие, ни лихоманка голодная – ништо, никая то-ись болезнь не возьмет. А потому – што поротый. Так-то оно! и ты, млад-человек, исперва старшего послушай, да потом и спорь, поучившись-то!