Петербургские трущобы

Сел к окну я. Голубь сизокрылыйПрилетел и что-то мне воркует;О голубке, верно, все о милой —Как и я, он, бедненький, тоскует.Взял я хлеба, на окно посыпал —Не клевал он, к крошкам не касался…Я заплакал — и кусок вдруг выпал —

И вспорхнул мой голубь, испугался.А внизу-то садик зеленеет,На кусточках свежие листочки —И желтеют, вижу, и алеютРаскрасавчики цветы-цветочки.В том садочке узники гуляют:На скамейках там сидят иные,А другие в косточки играют,

Много их — все больше молодые;Лица желты, лица у них бледны —Некрасива серая одежда! — и т. д.

Любимое занятие арестантов во время этих послеурочных прогулок в садике — игра в кости; ей отдается столько же симпатии, сколько и уходу за цветами… Вокруг зеленой скамейки «отабунятся» несколько человек, и из среды их то и дело вылетает взрыв горячих восклицаний: «очко!.. куш! двенадцать очков! пятка! шесток!» — и все это с необыкновенным увлечением, с азартом, в котором выражается то удовольствие от удачи, то крепкая досада на проигрыш.

— А что нынче — гороховый день? — интересуются арестанты, замечая, что время близится к обеденному сроку.

— Не надо быть гороховому: день сегодня, кажись, у Бога скоромный стоит, вторником прозывается.

— То-то; совсем уж смоталися с пищей-то с этой, ажно и забыли. Стало быть, щи?

— Кабы щи! хоть и серяки они, эти щи-то наши, — а все ж нутро чувствует, как чемодан напрешь. А то вот Гришка Сапогов на кухню бегал, сказывал — потемчиха[292]!

— Ой, ее к черту! совсем щенячья эта пища, а не людская, право!

— Это точно что! — соглашаются арестанты и, в ожидании потемчихи, апатично тянут время до обеденного часа.

Бьет одиннадцать, и раздается звонок к обеду. Народ валит в столовую, захватив с собою из камер деревянные ложки и свои порции хлеба[293]. На столах уже дымятся горячим паром большие медные баки — на восемь человек по одному; между баками расставлены жестянки с квасом.

— Го-го! ребята, щами пахнет, словно бы вкуснее: не столь кисло.

— Начальство будет… Верно, начальства ждут…

— Ой ли? радости-веселости мои! давай, на счастье, сламу ловить, ребята, — только, чур, по разу, не плутуй![294]

— раздается говор между арестантами в разных концах столовой, пока гурьба усаживается на длинные скамейки.

— Hy-y! селитра[295] привалила! — с явным неудовольствием замечают кое-где по столам при входе военного караула.

В столовой появляются восемь человек солдат с ружьями и офицером. Четверо становятся у одних дверей, четверо у других, противоположных. Таково тюремное обыкновение, которого весьма не жалуют арестанты: оно оскорбляет их самолюбие.

— Что-то словно к тигре какой лютой приставляют!.. И зачем это, право?

— А затем, чтоб память не отшибло с еды: пожалуй, забудешь, что у дяди на поруках сидишь. Гляди еще, бунту затеешь какую.

— Как же, гарнизон да уланы, что ни есть, первые бунтовщики; это уж завсегда; ни то их и караулят.

И много еще слышится у них промеж себя замечаний в подобном же роде. Офицер меж тем шагает себе по среднему проходу вдоль столовой и часто поневоле урывками слышит недовольные речи; поэтому многие из них, зная, что большой караул выказывает точно бы какое-то недоверие к арестантам, входят в столовую не с восемью, а только с четырьмя людьми, и то лишь ради соблюдения формальности. Арестанты — как дети: им льстит это доверие, они ценят его, ибо очень тонко умеют понимать человечность отношений к себе, которая служит для них первою отличкой «доброго, хорошего офицера». Тюремный начетчик Китаренко (из заключенных же) стоит у налоя и толково читает своим внятным, монотонным голосом Четьи-Минеи, которых, однако, ни одна душа спасенная не слушает, потому либо занимается она едою, либо разговор приятный с соседями ведет: Китаренко же читает так себе, для блезиру, чтобы начальство ублагодушествовать, потому оно раз уже так постановило и, значит, нечего тут рассуждать.