Петербургские трущобы

Она не помнила, да и не заметила, сколько времени просидела на этой скамейке. Когда же наконец очнулась несколько и огляделась вокруг — на дворе уже вечерело, а рядом с нею, на другом конце скамейки, равнодушно позевывая и болтая ногами, сидела какая-то аляповато одетая девица из породы ночных бабочек.

Пробуждение из этого оцепенелого забытья осталось в душе Чечевинской чем-то невыразимо горьким, кручинно-жутким и колючим — и бог весть почему стало ей так больно, так тоскливо и грустно, что по щекам ее несдержанно покатились слезы. Но это были слезы мрачные, злые, тяжелые, которые не облегчали души, а только усиливали ее оскорбленную озлобленность.

Эти резко обозначенные и сурово сдвинутые брови, этот угрюмый взор и слезы, катившиеся тихо одна за другой, произвели несколько странное впечатление на аляповатую ночную бабочку. Раза три покосила она в сторону Анны и наконец подвинулась ближе.

— Слышьте, что это вы так плачете?

Анна хотела было уже резко ответить: «А вам какое дело?» — но, вскинув глаза, увидела такую глуповато-добрую физиономию, что на резкость не хватило духу. Княжна почти чутьем поняла, что этот вопрос вызвало скорее участие, чем безразличное любопытство.

— Скверно жить… Со злости плачу… — отрывисто обронила она слово, глядя далеко в сторону.

— Это бывает… — поддержала бабочка. — Со мной тоже вот, как станет на что-нибудь обидно, так я сейчас выпью — и ничего, полегчает!

— Как это «выпью»? — пристально вслушалась Анна.

— А так, обыкновенно, рюмки три-четыре вина простого… Когда сама, когда и кавалеры, случается, угощают.

— Да ведь скверно!

— Скверно-то скверно, зато потом хорошо: все позабудешь!

— Не знаю… не пивала… — молвила в раздумье княжна.

— А вы попробуйте — пречудесно!

— Гм… В другой раз как-нибудь, — со вздохом улыбнулась она бабочке, — теперь не на что — денег нету.

Прошло несколько минут полного молчания.

Анна, подперев ладонями подбородок, сосредоточенно погрузилась в свои непросветные думы. В сердце все еще бушевала и судорожно грызла его оскорбленная злоба и ненависть.

Ночная бабочка продолжала апатично болтать ногою и по временам искоса взглядывала на свою соседку.

— Послушайте, — наконец заговорила она, снова обратившись к Анне, — хотите, выпьемте-ка вместе?

— Денег нету, — безразлично ответила та, не изменяя позы и глядя все в то же неопределенное, далекое пространство.

— Это ничего, — возразила бабочка, — я вас угощу; будемте знакомы… Я и сама не прочь бы выпить теперь: люблю я это!..

Княжна не давала ни положительного, ни отрицательного ответа и сидела по-прежнему.

— Потом как-нибудь сочтемся: ну, вы меня тоже угостите когда, — продолжала аляповатая особа. — Вы из каких? — повернула она вдруг неожиданным вопросом.

Анна чутко подумала, улыбнулась про себя едва заметной горькой улыбкой и спокойно ответила:

— Я-то?.. Да как вам сказать?.. Пожалуй, из таких же, как и вы.

— Нет, в сам-деле?

— Да я же вам говорю!

— А!.. Ну, вот и прекрасно!.. Будемте знакомы. Вы где живете?

— Нигде!

— Как же это нигде? Разве можно без фатеры? — изумилась бабочка во всю свою глуповато-широкую, добродушную физиономию. — Я вот у хозяйки живу, — словоохотливо продолжала она, — нас там три девицы живет, по двадцати пяти рублей на месяц платим: тут и фатера, и кушанье, и стирка, и горячее, а остальные деньги, что добудем, — на себя уже. Так как же это вы, миленькая, без фатеры?

— Да так же вот, как видите!

— Хотите идти к нашей хозяйке жить? У нее еще есть одна комнатка свободная; Луиза там жила, только теперь она уехамши с офицером одним — во Псков увез с собой; так комнатку-то хозяйка вам уступит. Хотите, в сам-деле?

Анна закрылась руками в мучительно-тяжелой нравственной борьбе. В эту минуту, казалось, она делала последнее усилие над собою: она ломала себя… наконец переломила.

— Хочу! — было ее твердым, решительным ответом.

— Ну и пречудесно! — подхватила бабочка. — Вместе будем жить, подругами будем… Давайте завсегда под ручку по Невскому ходить.

— Давайте, — согласилась Анна, прикрывая выделанно-беспечной улыбкой то глухое отчаяние и злобу, которые клокотали в ее груди и были готовы прорваться наружу раздирательным воплем. Но — она уже решилась, она уже переломила и похоронила себя. Теперь хотелось ей только поразгульнее справить над собою собственную тризну, панихиду с поминками над прежней княжной Анной Яковлевной Чечевинской.

— А уж как хозяйка-то мне будет благодарна, что я ей новую жилицу предоставила! — довольственно улыбаясь, продолжала меж тем бабочка. — Теперь на радостях таких, пожалуй что, с месяц подождет на мне долгу — должна я, видите, ей за житье, пристает все; ну и кофию не стала давать… А теперь ничего, помиримся!

Анна снова уселась в озлобленно-мрачном раздумье и, не слушая болтовню своей новой товарки, погрузилась в свои собственные глухие думы.

— Послушайте, — наконец прервала она ее неожиданным словом, — вы хотели угостить меня… Угостите-ка! Я отдам вам потом… Я хочу быть пьяной!