Петербургские трущобы

Его любили почти все молодые обитательницы веселого дома, потому что он был такой тихий, кроткий и ласковый с ними и такой добрый, что никогда не отказывал им сыграть то, что его просили. Да и Герман Типпнер тоже любил их. В антрактах между бренчанием кадрилей и полек, когда сидел он, бывало, за инструментом, откинувшись на спинку своего стула, и глядел на мелькавших перед ним разряженных девушек, в глазах его светилось столько тихой грусти, столько доброго, христианского сострадания и сочувствия к ним, что этот взгляд порою не мог остаться незамечен и непонят ими. Если кто-нибудь из посетителей грубо обращался с какою-нибудь девушкой, Герман Типпнер, сдерживая в себе закипавшее негодование, с твердой смелостью подходил к нему и, стараясь не обидеть, но тем не менее открыто и решительно заявлял, что обижать бедную девушку нехорошо, нечестно, что у нее нет тут ни отца ни брата и вступиться за нее некому. Такое донкихотство старика тапера большей частью встречало в отпор себе обидные дерзости и насмешки, за которые он платил одним только гордо-презрительным взглядом, и шел на свое место, ибо, в силу условия с толстой хозяйкой, лишен был права заводить какие бы то ни было неприятные истории с посетителями, за что уже и получал от нее неоднократные выговоры; но все-таки никак порою не мог воздержаться от своих донкихотских порывов, потому что натура его непереносно возмущалась всяким оскорблением, наносимым всякому беззащитному существу, а тем более женщине, и одна только боязнь лишиться верного куска хлеба для своих дочерей заставляла его безмолвствовать на дерзости и оскорбления, наносимые ему лично. Обитательницы веселого дома никогда не потешались над ним и не делали ему неприятностей: он умел себя поставить с ними так, что они его любили и даже несколько уважали. Но какою острой тоской ущемлялось его сердце каждый раз, когда в веселом доме появлялась какая-нибудь новая, молодая и еще свежая пансионерка! «Боже мой, Боже мой! — занывала тогда его душа. — Что, если… если и мои дочери… После моей смерти… нужда, молодость, неопытность, голод… Что, если и они!» Из глаз его готовы были течь горькие слезы, а тут надо было разыгрывать веселые канканы да польки.

XVI

ВСЕ УГЛЫ ЗАНЯТЫ

Мы сказали уже, что в женской берлоге майора Спицы один угол, остававшийся свободным, ждал новой жилицы.

Когда после скандала, случившегося в убежище кающихся грешниц, Маша очутилась опять на воле, с тридцатью рублями в кармане, она более светлыми глазами взглянула на свет Божий. Тридцать рублей были для нее теперь очень большие деньги.

— Ты куда думаешь? — спросила ее приютская товарка, разделявшая с нею в данную минуту одинаковую участь.

— А, право, не знаю. Все это так неожиданно… не сообразила пока еще, — пожала плечами Маша. — Думаю работать… Комнату или угол какой надо будет отыскать.

— Хе-хе! Толкуй про ольховую дудку — я тебе буду говорить про березовую! — нагло усмехнулась ее товарка. — Думаешь так-то и проживешь одной работой?

— Как не прожить? — возразила Маша. — Много ли одной-то мне надо?

— Ни много ни мало, а есть-пить захочешь, тело грешное прикрышки какой попросит. А какая работа твоя будет?

— Мало ли какая! Шить стану…

— А еще что?

— Ну, вот, шить… Чего ж еще больше?

— Эх, кума, в Саксонии ты, видно, не бывала. Все-то оно ладно сложено, да не про нас писано. Не бойсь, брат, вдобавок к работе и Невского пришпекту прихватить придется — это уж не без того!

— Ну что, ворона, ты каркаешь! — поморщилась на нее девушка. — По-твоему уж честно и прожить нельзя?

— Э, девушка, что и честь, коли нечего есть. Честью сыта не будешь.

— Честью не буду, а работой буду.

— Какова работа. Работа работе рознь. А впрочем, что ж, я ничего. Поди попытайся!

— И попытаюсь.

— Ну, а куда ж ты теперь-то?

— Да, говорю тебе, не знаю еще!

— Вот то-то оно и есть! Хочешь, пойдем вместе, поищем заодно фатеру? А не то сведу-ка я тебя лучше к одной знакомой моей, Пряхиной, Александре Пахомовне. Она тебе все что хочешь — и фатеру, и работу отыщет. Ну, конешное дело, придется поблагодарить ее рублишкой, другим, а то она все это может, говорю тебе.

— Пожалуй, я не прочь, — подумав, согласилась Маша.

Этот разговор происходил в надворном флигеле Савелия Никаноровича, почти тотчас после того, как обе спасавшиеся девушки получили на руки положенную им сумму. Не медля почти ни минуты, собрались они и отправились в Среднюю Мещанскую.

Сашенька-матушка встретила обеих довольно радушно. Одна была ей уже старая знакомка, другая же оказалась настолько молода и хороша собою, что ловкая агентша генеральши фон Шпильце ради собственных дальновидных целей и не позволила бы себе сделать ей иной прием, высшая вежливость которого заключалась в том, что она не пожалела даже заварить для них кофе.

Раза два или три удалось Маше подметить пристально-пытливые взгляды, которые время от времени кидала на нее Александра Пахомовна.

— Что это, гляжу я на вас, и все-то мне сдается, словно бы я вас когда-то видела, — сказала она наконец своей новой знакомке.

— Хм!.. Может быть, — усмехнулась Маша.