Петербургские трущобы

— Это точно что, это ты правильно, голубчик, Божью волю предсказываешь, — заговорила она в минорном тоне, — пожалуй, и вправду бить станет, потому, надо быть, верно, хмельной воротился да самовару не нашел… Ох-тих-тих! житье-то наше!

— Блаженный, мать моя, в просветлении теперь находится, в просветлении! — благочестиво пояснила ей Макрида. — А то тоже бывает, что на него затмение находит, яко мертв лежит, — это значит: душа его с Богом беседует.

— Касьянчику-старчику копеечку Христа-а ради! — прерывает их дребезжащий козелок безногого.

Купчиха, повторив свое приглашение на блинки, оделяет пятаками Макриду с Касьянчиком и продолжает свое тучное шествие далее, с таким же наделом прочей братии. Сухощавый старик, озираясь на Фомушку, из-за чьей-то дальней спины протягивает свои длинные руки.

Из церкви почти все уже вышли, когда на паперти появился невысокого роста плотный старичонко, по-видимому из отставных военных, в серой шинели и в солдатски скроенной фуражке с кокардой. Чувство амбиции и чувство самодовольства оживляли фигуру старичонки, необыкновенно ярко сочетаясь между собою и высказываясь в свиных глазах и в закрученных кверху, нафабренных щеточках-усах.

— Осипу Захарычу — нижайший поклон! — неожиданно обратился он к худощавому старику. — Что поделываете, батенька, доброго?

— Да вот… страдаю все… почечуй… — как-то глухо, ненаходчиво и болезненным тоном отвечал старик, видимо конфузясь от неожиданной и притом нежеланной встречи. — Молиться вышел, — продолжал он, стараясь неопределенно глядеть куда-то в сторону. — Благолепие — в храме-то… истинно сказать…

— Да что это вы в таком легком костюме-то? а еще больны! и не бережетесь, — укорил отставной, с участием покачав головою.

Старик кинул взгляд на полы своего халатишка и окончательно сконфузился.

— Это я… так… ничего… «не пецытеся», сказано… торопился к молитвенному бдению… не успел…

— Да! торопился он! — укорливо стали обличать его кое-какие бабенки из нищих, затараторя все разом. — Поди, чай, нарочно натянул на себя!

— Богачей этакой, да чтоб одежины хорошей у него не было.

— Скареда, одно слово!

— Торопился!.. А сам промеж нашего брата двурушничал — только хлебушки сиротские перебивает!

— У самого-то, поди, посчитай-ка добра! Сундуки, чу, ломятся… Тоже ведь — сиротское все!

— Что и говорить! Кащей-человек!

Старик еще в самом начале этого потока обличающих замечаний торопливо поклонился отставному и, стараясь ни на кого не глядеть, бегом спустился со ступеней на площадь.

— Ну, вы, тетки! Чего стоите?! Что младенцев домой не несете?! Поди-ко, переколели все от холоду — марш домой! Живо! — заговорил самодовольный отставной, обратившись в несколько начальственном тоне к двум бабам с младенцами на руках.

— Петра Кузьмич! господин Спица! майор ты наш милостивый! — просительски заклянчили бабенки. — Уж уважь ты нас, сирот, — оставь младенцев-то до завтрева!.. Опосле обеден — вот те Христос — принесем!

— Ну, ну, ладно! без разговоров! это вздор, этого нельзя! — строго отрезал господин Спица.

— Почему ж те нельзя? Мы ведь прокату твоей милости завсягды верно, со всем уважением…

— Неси домой, сказано! — перебил майор, начальственно топнув ногою. — Отдайте там барыне, жене моей, да скажите, чтоб накормила их. А то вы — твари бесчувственные! на нас положились только, так вы мне всех младенцев переморите!

— Да завтра мы бы и за ранней, и за поздней постояли бы… ноне выручки не больно-то казисты: еле-еле гривну в обедню настоишь — сам знаешь!..

— Врете, колотовки! Завтра родительская — выручка лихая будет, поэтому назавтра прокату — сорок копеек с младенца, коли кто брать хочет! — решительным тоном объявил для всеобщего сведения майор Спица.

— Что ж так дорого? Несообразно больно! Завсягды по пятнадцати, много-много уж по двадцати брали, а ноне — накося! Сорок! — возражали недовольные нищенки.

— Ну стойте без младенцев, мне все равно, — заключил майор, показывая намерение удалиться.

— Да что ты, батюшка, больно кочевряжишься со своими младенцами-ту? — заметил ему косоглазый и криворукий слюняй. — Твой товар нашим бабам не больно-то еще и подходячий. Потому у твоих младенцев лицо чистое, а нам на руку то, коли младенцу все лицо язва источила… За язвленного в родительскую точно что — можно копеек тридцать пять, а за твоех больше четвертака не моги!

Майор ответил слюняю только юпитеровским презрительно скошенным взглядом.

— Опять же вон у Мавры и не горлодера совсем, — пояснила одна из заинтересованных в деле бабенок.

— Так что ж, что не горлодера?! — возразил недовольный майор. — Ну, щипни его, подлеца, полегоньку или булавкой чуточку ткни — он тебе и будет кричать сколько хочешь!

— Так как же, Пётра Кузьмич, возьми по четвертаку со штуки! — пристали опять бабенки.

— Тридцать пять — и ни одной копейки меньше! — порешил майор.

— Мы те надбавим, ты нам спусти — вестимо, дело торговое, полюбовное… Хочешь тридцать да на косушку в задаток?

Майор колебался. Косушка действовала соблазнительно.