Петербургский сыск. 1874 год, апрель

Миша посмотрел на Селивана выразительным взглядом, в котором читалось «сие есть тайна великая и в надлежавшее время будет вынесена на суд людской».

– После трудов праведных хотелось бы стакан чаю, – мечтательно произнёс Жуков.

– Дак, Ваше Благородие, – изумился полицейский, – буфетная открыта.

– Спасибо, голубчик, – тон Миши оставался снисходительным, – там? – И махнул рукой в сторону здания вокзала.

– Так точно, там.

– Да, как появится господин Орлов, скажи ему, что я в буфетной.

– Непременно.

– Благодарю.

Ладонь штабс—капитана охватила рукоять пистолета, но он не стал вытаскивать смертельное оружие, а только замедлил шаг и напрягся, подобием заведённой часовой пружины, готовой в любую секунду вырваться из плена зацепления.

Осторожные торопливые шаги были едва слышны, если бы не прошлогодняя подсохшая листва, то услышал бы Василий Михайлович преследователя, не знал.

Прислушивался со всей чуткостью, но шуршание, то неожиданно приближалось, что сердце, начинало, бешено колотиться в груди, то позади ощущалась враждебная тишина.

Миша распахнул настежь дверь, в буфетной, кроме хозяина заведения, скучающего у стойки, никого не было. Да и тот вскочил, словно ошпаренный, заулыбался и почти на носках лёгкой походкой летел к единственному посетителю.

– Здравия желаем, господин Жуков!

Бровь Миши вздёрнулась, и на лице промелькнуло тень удивления.

– Как, – захотелось спросить путилинскому помощнику, но выражение лица изменилось. Ну, конечно же, станция маленькая, новостей мало, пассажиры наперечёт, все друг у друга на виду. Вот именно, на виду, Миша покачал головой, значит, должны были хорошо запомнить спутников Мякотина. А может быть, они до того невзрачные и незаметные, что вроде бы и были на виду, сродни лакею. Вот он есть, а никогда не вспомнишь, что находился всего, рукой протяни. Об этом не надо забывать, промелькнуло последним.

– Чего изволите? – Накрахмаленное полотенце перекинуто через руку. Фигура – сама учтивость, словно знак вопроса, начертанный неумелой рукой гимназиста начальных классов. А вот глаза смотрят внимательно и настороженно, что не укрылось от Миши.

– День добрый! – Жуков сделал вид, что не заметил взгляда буфетчика.– Мне бы, голубчик, горячего чаю, рюмку, – он подмигнул, помахал рукой, – и что—нибудь горячего.

– Где изволите присесть?

– Вот там, в уголочке. – и Миша направился к столику, стоящему в углу. С одной стороны находилось окно, с ниспадающей волнами тёмно—синей бархатной шторой, с другой – стена, на которой висел большая пейзажная картина.

Заказанное не заставило долго ждать. Пока путилинский помощник снимал пальто, разглаживал молодецкие вихры, на столе появилась рюмка, квадратный прозрачного стекла шкалик и на тарелке с золотым ободком нарезанное мясо.

Миша тяжело вздохнул, поднял рюмку. Резкий запах защекотал ноздри, и проглоченная единым глотком жидкость обожгла нёбо, устремилась горячей волной в желудок. Приятно после столь непредсказуемых поисков присесть на удобный стул, словно под тебя сделанный, ощутить расслабленность от тепла, что окружает. Почувствовать себя чуть ли не вторым Путилиным и выпить, подобно начальнику сыскной полиции, который иногда в трактирах себе позволяет, рюмку водки.

Тело сыскного агента напряглось, словно пружина, и штабс—капитан, ступив в сторону от тропинки, обернулся, выхватывая спрятанный под верхним платьем пистолет, но остановил руку, перед ним, переминаясь с ноги на ногу, стоял смущённый Семён.

Миша выпил рюмку водки, закусил холодным мясом, горячего, к сожалению, в буфетной не оказалось. Потом откушал чаю из чашки с золотым ободком, наливая обжигающую жидкость из изящного, казалось бы, воздушного чайника.

Взгляд Василия Михайловича из жёстко—напряжённого в миг превратился в спокойный, словно не было минуту назад сжатого в пружину тела. На губах появилась едва заметная улыбка.

«Фу, ты, чёрт», – чертыхнулся про себя штабс—капитан. Хотелось перекреститься, но показывать перед мальчишкой слабость не стоило.

– Ты хочешь что—то мне сказать, – произнёс Орлов и добавил, – без свидетелей.

Семён кивнул головой.

– Я слушаю.

– Так, – мальчишка озернулся, словно хотел убедиться, что никого чужого нет по близости.

– Я слушаю, – повторил Василий Михайлович.

– Может, это и не важно, – вытер ладонью под носом, – но голос того, что говорил «сильнее дави, сильнее», как сейчас помню и опознать сумею. – уже серьёзно говорил Семён, напоминая маленького мужичка в штанах с заплаткой и непослушными волосами на голове. А третий держал в руки, эти, как их, ещё наш батюшки носит и перебирает в руках.

– Чётки.

– Ага, чётки, из тёмно—красных камешков.

– Как же ты их рассмотреть сумел, ведь испугался сильно?

– В том—то и оно, что лиц не припомнил, а вот камешки эти по ночам снятся, не иначе дьявольское наваждение.

– Значит, тёмно—красные, говоришь?

– Ага, блестящие такие и цветом, как ягоды рябины после мороза. Тёмные такие.

– Ты говоришь, не видели они тебя с сотоварищи?

– Не видели, – заулыбался Семён, – мы ж научились прятаться, вон тятька, если б знал всё, так ремня не избежать.