Петька-Счастливец

Никто не знал о ней, никто не слышал из новой оперы ни единой ноты; никто, даже ближайший друг молодого композитора — учитель его. Никому из сидевших в театре и восхищавшихся пением и игрою любимого артиста и в голову не приходило, что молодой певец, так горячо отдававшийся на сцене своей роли, еще горячее отдавался дома новому труду, прислушиваясь к звукам, рождавшимся в его собственной душе.

Как сказано, сам учитель пения не подозревал ничего, пока новая опера не очутилась у него на столе для просмотра. Какой-то приговор ожидал ее? Конечно, старый учитель будет строг и справедлив! Молодой композитор то предавался самым радужным надеждам, то впадал в сомнение и даже прямо отчаивался в своем таланте. Прошло два дня; за все это время ни учитель, ни ученик не обмолвились о занимавшем их обоих предмете ни словом. Наконец учитель, вполне ознакомившись с партитурой, позвал к себе ученика. Лицо его было необыкновенно серьезно; что означала эта серьезность?

— Я никак не ожидал этого! — начал он. — Ты поразил меня! И я еще не в состоянии высказаться вполне определенно. Есть кое-какие погрешности в инструментовке, но их можно исправить. Есть затем кое-что и новое, совсем оригинальное, смелое, но об этом можно будет судить как следует лишь на репетициях. Как на Вагнере заметно отразилось влияние Карла-Марии Вебера, так на тебе — влияние Гайдна. Твои новаторские попытки еще слишком чужды моему пониманию, а сам ты слишком близок моему сердцу, так что в настоящие судьи тебе я не гожусь!.. Да и не хочу я судить тебя, а просто обниму да расцелую. — И он в неудержимом порыве чувства горячо обнял своего ученика. — Счастливец ты! — прибавил он.

Скоро по городу разнесся слух, проникший даже в газеты, слух о новой опере, произведении певца, любимца публики. «Что ж, плох тот портной, что не сумеет выкроить из обрезков хоть детской курточки!» — говорили одни. «Быть и либреттистом, и композитором, и певцом — вот это, можно сказать, трехэтажный гений! — говорили другие. — Впрочем, он родился-то еще выше — на чердаке!» «Это он вместе с учителем состряпал! — говорили третьи. — И теперь пойдут трубить оба друг о друге!»

Приступили к разучиванию партий. Участвовавшие в опере артисты не хотели раньше времени высказывать своего мнения: «Пусть не говорят, что успех или неуспех оперы подготовляется за кулисами!» И, говоря это, все они смотрели чрезвычайно серьезно, не желая, чтобы на их лицах прочли хоть малейший намек на блестящие надежды. «Уж больно он часто прибегает к рожку! — сетовал горнист, тоже композитор. — Как бы только он со своей оперой не наскочил на рожон». «Гениальная вещь! Мелодичная характерная музыка!» — были и такие отзывы.

— Завтра в этот час эшафот будет уже воздвигнут! — сказал молодой человек. — А приговор, может быть, уже произнесен сегодня!

— Кто называет твою оперу шедевром, кто говорит, что она никуда не годится! — сказал учитель.

— А где же правда?

— Да, вот где правда? Это и я у тебя спрошу! Взгляни вон на звезду да и скажи, где ее настоящее место! Погляди сначала одним глазом, а другой закрой! Ну, видишь? Теперь погляди другим глазом, а этот закрой! Что? Звезда переместилась! Так если и у человека глаза видят различно, как же различно должна смотреть на вещи толпа?

— Будь что будет! — сказал молодой человек. — Мне все-таки надо было узнать себе цену, узнать, на что я способен и что мне не по силам!

Настал и знаменательный вечер, когда вопрос этот должен был решиться. Певцу, любимцу публики, предстояло или еще возвыситься в ее мнении, или же пасть. Да, или пан, или пропал! На первое представление оперы смотрели в городе как на своего рода событие, и желающие попасть на него всю ночь продежурили у театральной кассы. Вечером театр был переполнен сверху донизу. Дамы явились с роскошными букетами. Унесут ли они эти цветы обратно или засыплют ими победителя?