Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

«Куркуль! И здесь куркуль! Почему?» — с горечью и обидой думал Звягин. Он лежал в спальнике на боку лицом к стене. Посапывание слышалось, вздохи усталых мужиков. Гончаров то постанывал, то как–то грустно и жалко всхрапывал, казалось, что он кому–то жалуется во сне. Но не слышал этого Звягин, думал о своем. «Почему… Кому я мешаю? Кого ущемляю тем, что хочу деньги заработать и жить по–человечески. Ведь не ворую же… Честно хочу, честно, своими руками… Ну ладно, в Тамбове Плюшкиным прозвали… Понять можно, хоть и обидно… Человеку надо, наверное, для самоуважения чувствовать себя выше кого–то из своих близких. Ведь и я, если честно, тоже себя выше Колункова ставлю, хоть он и институт кончил, и книжку написал, но спился, загубил себя, значит, он хуже меня… Или Гончаров: алкаш, замухрышка, бесцельный, пропащий человек. И я не раз подшучивал над ним, должно, он обижался на меня… Не надо никого ниже себя ставить, все мы хорошие и плохие одновременно, все одинаковые, все люди. И зачем мы поддеть друг друга стремимся, зачем?.. В Тамбове даже пэтэушники Плюшкиным звали, сопляки, жизни не видели, не понимают ни хрена… И этот — куркуль! А ты–то кто, ты–то за каким хреном в тайгу приполз? Что же ты свою зарплату не переводишь в фонд Мира, если не куркуль если деньги тебе не нужны? — разговаривал про себя Звягин с Матцевым. — Плюшкин! Жмот! Были бы все такими Плюшкиными! Попробовал бы своими руками дом поднять, посмотрел бы я, где бы вы брали какую–нибудь поганую доску. Как будто ее в магазине купить можно, а я со стройки пер…» — Звягин повернулся на другой бок, задел за стену ногой. Песок зашуршал, посыпался вниз… Кажется, только Колунков понимал его, не выпендривался, не подшучивал, когда он во время обеда или перекура начинал высматривать, нет ли где обрезка доски, куска рейки или еще чего–нибудь, что могло пригодиться при постройке дома. Если ничего подходящего на глаза не попадалось, то после работы, прежде чем идти в бытовку переодеваться, Звягин обходил вокруг строящегося дома, осматривал мусор, сброшенный с балконов, траншеи, не хотелось возвращаться домой с пустыми руками. Он слышал, как смеялись плотники: мол, смотрите, Плюшкин мышкует! Особенно любил посмеяться над ним Зотов, невзрачный мужичишка на вид, корявый, колючий, ехидный, с узким, словно сплющенным серым лицом, с большим носом, чем–то напоминающим нос ерша. Он почти ежедневно снабжал бригаду плотников трехлитровой банкой самогона, который тут же за обедом выпивался. Звягин редко участвовал в выпивках. Деньги нужны. Сегодня выкинь рубль, завтра… Да и какая работа после стакана мерзкого самогона? А ведь ему работать и дома, пока не стемнеет. Одно лето он со своим отцом ладил дом для себя, шелевал, обхетывал, а теперь сам ставил сараи для угля и дров, для кур, для поросенка. Дел невпроворот, не до веселья. И то, что Звягин не пил вместе с бригадой, отчуждало его, отъединяло ото всех. Потому и охотней всего подсмеивались над ним. Вспомнилось, как Зотов позвал его однажды в комнату, где пэтэушники чистили железными скребками пол, чтобы настелить линолеум.

— Звягин, поди сюда скорей! — крикнул Зотов.

Звягин подошел, заглянул к ним в комнату.

— Забирай, — указал Зотов в угол на дерьмо. — Сгодится на удобрение!

И захохотал.

И пэтэушники, мерзавцы, вслед за Зотовым: Плюшкин! Жмот! Сквалыга! Увидят щепку, поднимут, кричат: Плюшкин, на! В хозяйстве сгодится!