24-го минувшего октября я имел честь сообщить вам о желании московского двора, чтобы ее величество приняла на себя посредничество по заключении мира между ним и Швецией или, по крайней мере, по вопросу о размене пленных или о разрешении им проживать в Англии и Голландии под обязательством не служить более в рядах армии в течение настоящей войны. Я каждый день ожидал вашего ответа в надежде предупредить собственноручное письмо от царя к ее величеству по этому поводу; 17 декабря, однако, он вручил мне прилагаемое письмо, а граф Головин дал мне копию (или, вероятнее, перевод) с него.
Царь спрашивал меня также, писал ли я об отправке в этом году корабля в Петербург с разрешения короля шведского? Государь желает только присылки из Англии некоторых медикаментов, вин и других припасов для собственного употребления, так как, чувствуя себя нездоровым, намеревается полечиться и пожить в Петербурге весною недель пять-шесть. Его величество уверял меня, что сам всегда готов сделать в десять раз более для короля шведского, если он пожелает. Это по крайней мере умеренно и любезно и вызывает на доброжелательный ответ. <…>
Неделю тому назад, едва начав письмо к вам, я должен был оставить его, чтобы поспешить на свидание с царем, в дом некоего полковника Брильи, куда мне назначено было явиться к государю, который прибыл в Москву несколькими часами ранее, чем его ожидали; потому я поручил секретарю своему отправить отчет о царском приезде (5 декабря) и о других здешних событиях, и сэр Льюис, вероятно, уже передал вам этот отчет; он не настолько важен, чтобы повторять его еще раз.
Его царское величество принял меня весьма любезно, со знаками особого почета, и в разговорах со мною о разных предметах провел большую часть праздника, который состоял из ужина и бала и продолжался почти семь часов. Он не упускал случая выразить свое уважение к особе и дружбе ее величества и приказал мне засвидетельствовать ей благодарность за недавние знаки благорасположения к нему. Царь также очень почтительно упоминал о Шоуэлле и выражал крайнее сожаление о печальной судьбе этого адмирала12
.Так как со времени последнего пребывания царя в столице прошло два года, до его приезда отложено было такое множество дел, что все время его отдано работе: каждое утро он занят в совете со знатнейшими лицами, толкуя о настоящем положении дел, об увеличении армии, об усилении флота и укреплении Петербурга и вообще о приготовлениях к защите страны. Нескольких из главных заговорщиков, заключенных здесь еще со времени астраханского бунта, снова допрашивали в присутствии царя; других, замешанных в донском мятеже, пытали с целью узнать, кто их сообщники и чего они домогались, но несчастные упорно утверждали, что учиненный ими беспорядок был вспышкою, вызванной неосторожной строгостью Долгорукого и его отряда, который, под предлогом разыскания дезертиров, грабил жителей и обманывал станичных старшин13
.В это дело замешано было около двух тысяч русских беглецов и семисот конных казаков, которые, после убийства Долгорукого и его солдат, бросились в степь, вероятно с целью скрыться у кубанских татар, состоящих под покровительством Турции, но другие казаки погнались за ними, атаковали, рассеяли их, захватили несколько пленных, некоторых из них наказали самовольно, отрезав им носы и уши, а других отправили сюда. Между этими мятежниками, как я слышал, вовсе нет лиц сколько-нибудь выдающегося положения. Мне люди сведущие говорили, будто мятеж еще не прекращен, будто тысячи четыре всякого люда снова взялось за оружие; так что и здесь, и в Воронеже собирают войско для подавления мятежа с помощью прочих казаков, которые все еще остаются верными его величеству. Один молодой человек, пользующийся большой милостью у царя, Кикин, с поспешностью отправлен к Мазепе, гетману других казаков, некогда отделившихся от Польши, но какова цель этого посольства – не знаю.