Петр III

Тогда же у мальчика появилась тяга к фамильярности с теми, кто стоял на социальной лестнице ниже его. Об этой черте будут часто писать сторонние наблюдатели — от Екатерины до иностранных дипломатов. Странное дело — петровская простота или елизаветинское отсутствие чванства в обращении с подданными разных рангов почти всегда встречали у современников одобрительную оценку. В Карле Петере это же качество не бранил только ленивый. Даже Штелин писал о нём с едва скрываемым раздражением: «Его обхождение с пустоголовыми его товарищами стало свободнее. Он говорил им всегда “ты” и хотел, чтобы они как его братья и товарищи также говорили ему “ты”». С этой особенностью восприятия Петра мы будем сталкиваться и в дальнейшем, когда у великого князя станут бранить те черты характера, которые хвалили у других. Видимо, в самой манере мальчика было нечто, не позволявшее принять «равенство» всерьёз. Петера окружали молодые военные гораздо старше его. С одной стороны, они не были ему ровней по возрасту, а с другой — по происхождению. В первом случае он должен был оказывать им уважение, во втором — они ему. А двойное нарушение приличий ставило маленького герцога в ложное положение.

Вообще Штелин с неодобрением писал о маниакальном пристрастии своего воспитанника к фрунту: «Он приходил в восторг, когда рассказывал о своей службе и хвалился её строгостью... Когда производился маленький парад перед окнами его комнаты, тогда он оставлял книги и перья и бросался к окну, от которого нельзя было его оторвать... Иногда, в наказание за его дурное поведение, закрывали нижнюю половину его окон... чтобы его королевское высочество не имел удовольствия смотреть на горсть голштинских солдат»⁷

.

Современный петербургский историк Е. В. Анисимов очень точно подметил, что шагистика, муштра «впитались в душу ребёнка и — ирония судьбы! — стали отличительной чертой всех последующих Романовых, буквально терявших голову при виде плаца, вытянутых носков и ружейных приёмов[2]»⁸

. Объяснить такое поведение можно только сознательным стремлением на время выйти из жёстких рамок одной реальности и переместить себя в другую — менее хаотичную, ясную и строгую. Это была своего рода форма психологической разгрузки, в которой особая маршевая музыка, ритмичный шаг, движение и перестроение цветных квадратов-полков вводили участников в транс, стирая границы окружающего мира. Внутри плаца возникало иное пространство, в котором государи прятались от давящих внешних обстоятельств.

У Карла Петера имелись веские причины уходить в мир фрунтовой игры. В 1739 году мальчик потерял отца, и его жизнь круто изменилась к худшему. Карл Фридрих любил и баловал сына, хотя вряд ли мог стать для него положительным примером. В 1736 году он, вероятно, брал Петера с собой на карательные рейды против цыган, во время которых ворам, попрошайкам и гадателям отрезали пальцы и уши, их колесовали, клеймили железом, а некоторых сжигали заживо⁹. Подобные зрелища не могли не травмировать детскую психику. Однако со смертью герцога дела пошли ещё хуже.

«Тишайший принц»

Опекуном мальчика и регентом его владений стал двоюродный дядя Адольф Фридрих, позднее занявший, вместо племянника, шведский престол. Адольф Фридрих служил епископом в Любеке, жил далеко от Киля и практически не вмешивался в воспитание ребёнка, получая донесения от обер-гофмаршала голштинского двора Отто фон Брюмера (Брюммера). Согласно этим докладам Петера обучали письму, счёту, французскому и латинскому языкам, истории, танцам и фехтованию. Есть основания полагать, что в отчётах круг предметов показан более широким, чем он был на самом деле.

После прибытия принца в Россию императрица Елизавета Петровна поразилась его крайней неразвитости и невежеству. А ведь она сама была далеко не светочем просвещения. «Молодой герцог, кроме французского, не учился ничему — замечал Штелин, — он... имея мало упражнения, никогда не говорил хорошо на этом языке и составлял свои слова»¹⁰. Однако здесь профессор противоречил самому себе, так как ранее он рассказывал об уроках латыни, которые Карл Петер не выносил, но которые ему старательно навязывались ещё отцом.

«Для обучения латинскому языку, к которому принц имел мало охоты, был приставлен высокий, длинный, худой педант Г. Юль, ректор Кильской латинской школы... Сложив крестообразно руки на животе, он с низким поклоном, глухим голосом, как оракул, произносил медленно, по складам слова: “Доброго дня тебе желаю, тишайший принц...”». Когда в 1746 году из Киля была привезена в Петербург герцогская библиотека, воспитанник отдал Штелину все книги на латыни, чтобы тот «девал их, куда хотел». А позднее, уже став императором, приказал убрать из дворцовой библиотеки латинские фолианты[3].