Петр Великий (Том 1)

Полковник Вейде[261], в недалёком будущем генерал, уже перебежал пространство от дверей до места, где сидела девица Монс, и схватил очень ловко в одну свою руку обе её ладони, не снимая своей замшевой жёсткой рукавицы.

Балакирев счёл за благо встать и отойти за стул, на котором уселся Адам Адамыч.

Это был в полном смысле живчик, человек лет тридцати с лишком, не толст, не худощав, не мал, не велик, а средственный из себя, с плутовскими, немного косившими глазами. Он умел одинаково всем угодить: с русскими пить и немцев бранить, с немцами — русских осмеивать. С купцами сетовать о худых временах.

В доме Монсов Адам Адамыч Вейде был принят на дружеской ноге, и как с другом дома с ним обращались без чинов, но тем не менее при посторонних — со всеми подобающими церемониями. Посторонними на этот раз были Апраксин со своим спутником, о котором по его ответам Анна Ивановна составила понятие, совсем расходившееся с подлинным положением Алёши.

Вейде, чванно раскланявшись с Апраксиным, с которым никогда и потом близко не сходился, по-немецки поспешил спросить девицу Монс: что за лицо, с которым она вела беседу при его приходе. Вейде показалось, что неспроста он уступил стул и удалился назад.

Анна Ивановна на ухо шепнула Вейде, что это какой-то воеводский сын, богач, явившийся искать при её посредстве милости у него, Адама Адамыча.

— Как називаешьси? — прямо задал вопрос Адам Адамыч Балакиреву.

— Балакирев.

— Де слушиль?

— По кумпанствам, у Протасьева, — неохотно ответил Алёша.

— Плют, снашит… — не долго думая, решил Адам Адамыч, не взглянув больше на говорившего и не ожидая возражений.

Алёша почувствовал себя так скверно, как только может чувствовать человек, считая для себя все потерянным и испытывая горечь обиды, но понимая, что обидеться нельзя за горькую истину. Апраксин немного ободрился. Хмель уже скатил с него, а с отрезвлением явилось сознание, для чего он приехал к фаворитке. Он попытался завести разговор с Анною Ивановною и Вейде.

— О чём, смею спросить, шептаться бы вам?

— О свой теле, — ответила девица Монс.

— О тшом немци кафарят, московски тшеловек не понят, — отрезал Вейде.

— А ну-кась, попытаем… Может, грехом, и поймём? — будто смешком, а на самом деле не думая пасовать, отозвался Апраксин.

— Невосмошна сём кафарит, — уклончиво опустив глазки, попробовала молвить успокоительным тоном девица Монс.

— Шашни разве укрывать, смалчивать, а дело безобидное почему не говорить?

— Какой шашин, каспадин Апраксин, ви знайт за мной? — горячо вступился Вейде, чувствуя своё превосходство.

— Теперь не знаю, а скажешь — буду знать.

— Ви ни снайт, что кафарит, — продолжал горячиться Вейде. — Мой не пасфолит блакоротной дивис опишать.

— Да ты, никак, Адам Адамыч, совсем белены объелся, — оправдывался Апраксин. — Какая те там обида далась.. Какой-то девице, вишь… В уме ли, сердечный?

— Мой ни кочет срам слушайт… ви русска плют… фи…

Апраксин более не слушал… Он уже сгрёб в охапку Вейде и готовился его грянуть оземь, когда девицы Монс обе бросились к гневному Андрею Матвеичу.

— Помилюй!.. — нежно заголосила Анна Ивановна.

— Путь топри! — умоляла Матрёна.

Сам Вейде перетрусил, чувствуя себя в медвежьих лапах Апраксина… Вся дерзость улетела незнамо куда, и он чуть слышно пищал:

— Не шути так, Антрей Матвеич! Ти не понималь мой слова.

Апраксин был отходчив и умён. Знал он, что Вейде дерзок, а чтобы он был труслив и нахален, никому бы не поверил. Хмель совсем прошёл у Андрея Матвеича. Он готов был расхохотаться над перепугом девиц и полковника, но, глядя на их растерявшиеся лица и пустоту в комнате, из которой все поспешили убраться, как только он сгрёб Вейде, — Андрей вздумал продлить сцену униженья его.

— Ты, голубчик, больно востёр стал, — обратился он с внушительною речью к своей жертве. — Теперь рассчитаемся с тобой за все обиды.

Говоря эти слова, Апраксин покрепче сдавил вертлявого Вейде, невольно застонавшего от боли.

— Польно, пиристань, друк мой, Андрей Матвеич. Ти напрасно сердится.

— Нет, не напрасно… Какой он дался тебе плут? — допрашивал Апраксин, кивая на Балакирева.

— Мой пашутил над каспатин… Катоф сатисфакция ему дайть… Пушай, камрат, пошалюй… О-о-ох!

— Врёшь… Отпущу — обманешь…

— Пашится маку…

— Побожись!

— Буть я нетшесна тшеловек…

— Какая же это божба? Вот те Христос — говори.

— Вот… Кристос…

— Что я, говори, сделаю за свою провинность…

— Што я делай… свой провинность…

— Все… что он меня попросит…

— Што попросит… мини…

— Проси, Алёша, что хочешь, да думай скорей, пока держу немца…

— Сержантом, да не в полке… коли бы можно.

— Сержант на польке… Карош… Тело!..

— Смотри же, Адам Адамыч, не лги… Анна Ивановна послух будет.

— Я свитетель… польста рупли мне, Антрей Матвеич, — поспешила вставить красавица Монс.

— Так и быть. Пришлю тебе с ним же, Анна Ивановна, когда в сержанты напишет его Адам Адамыч.

— Прикотит савтра на Преображенец твор… Мой делайт…

— Смотри же, Адам Адамыч… сам в мои камраты назвался… Будешь мне камрат — я те — вдвое. Поцелуемся. Мою просьбу справишь — на кафтан лундского, самого лучшего, дарю…

— Итёт.