Петровка, 38

— Хочешь, вздремни полчаса.

— Не получится.

— Попробуй.

Садчиков вытянул свои длинные костлявые ноги и притулился головой к краю желтой скамейки, пропахшей хлористым больничным запахом.

Костенко ушел искать дежурного врача. Садчиков чувствовал во всем теле огромную тяжесть. Она давила на него, она делала его безвольным и усталым. Он хотел спать, но в тоже время одна мысль билась у него в голове: «Это я виноват в том, что случилось с Валькой. Это я виноват. Должен был первым в окно прыгать я, а не он».

Но вторая мысль спорила с этой, все под себя подминавшей первой: «Если бы он ждал, пока я подойду и пока мы станем советоваться, Прохор перестрелял бы детей и хозяйку. Тогда он бы сейчас сидел и не мог найти себе места, и все бы в нем кричало: „Я виноват!“ А я знаю Вальку, это было бы для него концом, трагедией».

Когда Костенко вернулся, Садчиков попросил его:

— Слушай, тут р-рядом есть гастроном, купи какого-нибудь вина. А то я совсем ошалею. У меня есть т-трешница.

— У меня тоже есть трешница. Ты хочешь есть? Могу купить.

— Нет, не надо…

— Я тоже есть не хочу… Сейчас я вернусь. Если уснешь — разбудить?

— К с-сожалению, я не усну.

— Я быстро.

— Хорошо.

Он вернулся с бутылкой «Гурджаани». Откупорил ее штопором, вмонтированным в нож, и протянул бутылку Садчикову.

— Нет, — сказал тот, — пей п-первым.

— За Вальку, — сказал Костенко.

Он пил долго, уже через силу, маленькими глотками, и ему казалось, что каждый глоток за Вальку — как в детстве «за маму» и «за папу» — обязательно принесет тому здоровье и жизнь.

— Держи, — сказал он, — твоя доля.

— За Вальку, — сказал Садчиков и допил все оставшееся в бутылке.

— Хорошее вино, — сказал Костенко.

— У грузин есть л-лучше.

— Там было только это. Что, оно тебе не нравится?

Садчиков усмехнулся:

— Д-да нет, н-ничего…

Потом приехал Коваленко из соседнего отдела.

— Как дела? — спросил он. — Наши волнуются.

— Пока неизвестно.

— Это что, вы пили?

— Мы.

— С ума сошли!

— Почему? — удивился Костенко.

— Ну, все-таки милиция… Решат, что мы все алкаши…

— Черт с ними. Пусть т-только Вальку спасут.

— А что говорят?

— Ничего не говорят. Как там Прохор?

— Его Чита топит, а Сударь молча помогает. Пока лягается, но дело-то ясное, вы его с поличным взяли.

— Не мы, — поправил Садчиков, — а Р-росляков.

— Значит, вы, если Росляков.

Врач-анестезиолог заглянула в лицо Рослякова и сказала скучным, обычным своим голосом:

— Больной порозовел.

Ассистент, «сидевший» на артерии, открытой для переливания крови в случае, если катастрофически упадет давление, тоже сказал скучным голосом:

— У больного действительно заметно порозовело лицо.

Профессор сказал:

— Он не больной, он раненый. Ясно вам?

— Ясно, — отозвалась анестезиолог.

И все в операционной улыбнулись.

— У парня мускулатура, — сказал профессор, — совершенно смертоносная для дам. Вообще-то мне всегда было непонятно, почему женщины так падки на мышцы, Галочка, почему?

— Мой муж худ, как палка.

— Ну, это, я думаю, вы его довели с вашей строптивостью.

— Спасибо.

— Ешь тя с копотью, — удивился профессор, — и она еще обижается, вы слышите?!

Он затянул нитку, бросил иглу и отошел в сторону. Затем он поднял руки, и хирургическая сестра стала стаскивать с него перчатки и халат.

— Гоп со смыком это буду я! — пропел профессор и заметил: — Галочка, вы, как жена сыщика, должны знать эту песню. Ее кто поет: жулики или милиционеры? Я всегда путаю.

— Ее поют жулики.

— Ничего мотив, — сказал профессор, — а слова — так просто поэзия. Идите звоните вашему благоверному.

Галина Васильевна сняла маску и халат, стянула с себя перчатки и присела на краешек табуретки, чтобы прошла дрожь в ногах. Она видела затылок профессора; она видела, кик кровь уходила теперь вверх — от шеи к затылку, и она понимала, как трудно далась ему эта операция, дерзкая и виртуозная, на почти безнадежном сердце.

Выглянув в коридор, она сразу же увидела Садчикова среди восьми мужчин, сидевших на скамейках. Он сидел, вытянув длинные ноги, и курил, низко опустив голову. Галина Васильевна подошла к нему и сказала:

— Здравствуй, родной. Он жив.

Что-то неуловимое, но понятное ей прошло по лицу Садчикова, она погладила его по щеке и присела рядом.

— Он уже говорит? — спросил Костенко.

— Он еще под наркозом. Но теперь все в порядке.

А потом, когда все смеялись и рассказывали что-то наперебой, мешая друг другу, в приемный покой выскочила сестра и крикнула:

— Галина Васильевна, скорей!

Стало тихо-тихо, и было слышно, как шальная муха бьется в окне, жужжа, словно тяжелый бомбардировщик. А потом все услышали, как простучали каблучки Галины Васильевны, и потом настала тишина — гулкая и пустая, как ужас.

У Рослякова остановилось сердце. Кончик носа сразу же заострился и сделался белым. Дали кровь в вену, но ничего не помогало. Тогда профессор вскрыл только что стянувшие грудь швы, отодвинул в сторону легкое и, взяв сердце своей желтой, сожженной йодом рукой, начал массировать его.

— Ну, — говорил он, — ну, ну, ну!

Он снова стал багровым, этот семидесятилетний профессор, и шея у него сразу же налилась кровью, и глаза сузились в меткие и всевидящие щелочки.