Петру Великому покорствует Персида

Кто он был: сюзерен, вассал? Не раз присягал па верность ему, Петру, России. Не раз его калмыки разоряли русские города и селения. Не ведала десница, что творит шуйца?

С другой же стороны... Да, власть его была освящена Далайламой, да, он объединил все племена поволжских калмыков и утвердился их верховным владетелем ещё при батюшке Алексее Михайловиче. Он и ему присягал и объявил, что все калмыки, сколь их было под его властью, улусы верхние и нижние, все желают подпасть под великую руку России.

С тех пор минуло более шести десятилетий. Аюка-хан покорствовал Петру. Его орды и шведов осыпали стрелами, и стрельцов, и работных людей, восставших в Астрахани, и булавинцев на Дону. Страховитые видом, узкоглазые и скуластые, в островерхих шапках на своих мохнатых коньках, они с пронзительным воем, напоминавшим волчий, неслись на врага, не ведая страха. И рассыпались, обращаясь вспять, при грохоте выстрелов и свисте пуль, косивших их как степную траву.

С некоторых пор Пётр изверился в союзниках. Все, сколь их было, оказались ненадёжны, а иной раз и неверны. Сладкие речи и уверения в преданности, союзные трактаты, обещания помощи — сколь их было! И все мало чего стоили, разве что медной полушки, не более, а ведь верилось. Всё было ложь, обман и бесстыдство, начиная с «брата Августа», с коим бражничали и предавались сладкому греху, клялись в вечной дружбе и союзничестве. Ежели уж христианин оказался неверен, чего ждать от басурманина.

Аюка выставит своих всадников. Воины они, прямо сказать, никудышные, берут более страхом и числом. Однако как подсобное войско пользу окажут. И казне не в убыток: сами кормятся. Начальники их, нойоны и зайсанги, не ведают никакого воинского ругулярства, а потому всецело подчиняются приказам российских генералов.

— Старого хана надобно сколь возможно приветить. Ему уж, считают, три четверти века стукнуло — так сказывал сын его. Почтенный старец. И польза от него немалая. Князь Дмитрий по-ихнему небось тоже разумеет. Призвать его сюда.

   — Вряд ли, государь, — отвечал Макаров, безотлучно находившийся при Петре. — Вовсе другое племя, иной язык, иная ж вера, нежели у татар и турок.

   — Он человек высокой учёности, — возразил Пётр. — Берлинская академия де сьянс[70]

почтила его принятием в почётные члены. Стало быть, суждение о сём предмете должен иметь. — И, не оглядываясь на Екатерину, добавил: — Пущай со всем семейством прибудет. При сём визите обяжи министров и воинских начальников быть, дабы честь хану оказать.

«Это он мне назло, — Подумала Екатерина, хотя ей было ведомо, что её повелитель николи никому назло ничего не творил. Он был просто выше зломыслия. — Назло велел звать Марью и Настасью. Но я стерплю — не такое сносила. Есть во мне то, что Марье не дано, — сила и терпение».

Пока царица готовилась встретить не только калмыцкого хана, но и свою опасную соперницу, из-за излучины показалась небольшая флотилия, вёзшая хана и его обширную свиту.

С борта флагманского струга «Москворецкий» тотчас бабахнули пушки, и эхо выстрелов глухо раскатилось по воде, отозвавшись на берегах.

   — Давай музыку! — крикнул Пётр, хотя и без того музыканты уже раздували щёки. Он отчего-то развеселился — то ли потому, что предстояло очередное шумство среди однообразия их плавания, то ли в предвкушении свидания с ханом, от которого ждал многого.

Сходни были устланы красным сукном. По обеим сторонам выстроились алебардщики в парадных камзолах. Музыка гремела не переставая, более всех старались флейтисты, и визгливые звуки флейт перебивали даже медногорлых трубачей.

Но вот показалась процессия. Впереди в жёлтом халате и островерхой жёлтой шапочке, отделанной собольим мехом, шёл хутукту — наместник великого ламы, духовного владыки всех калмыков. За ним — сам хан Аюка, ведомый под руки сыновьями; процессию замыкали внуки и приближённые. Среди них был и уже знакомый Асан Шалеев, исполнявший обязанности толмача.

Аюка был стар, мелкие морщины, словно трещины, избороздили его лицо цвета печёного яблока. Он с трудом передвигал ноги и, приблизившись к Петру, попытался опуститься на одно колено. Но Пётр, вскочив, не допустил до этого. Отстранив сыновей, он легко подхватил Аюку под мышки и усадил в кресло.

Аюка забормотал что-то по-своему, по-калмыцки. Толмач перевёл: великий хан просит у великого царя руку. И когда Пётр протянул ему руку, Аюка поцеловал её. Пётр, по обыкновению, поцеловал хана в голову. В нос ему ударил запах прогорклого сала, которым были умащены жиденькие седые космы Аюки.

Церемония представления повторилась и у Екатерины: царице пришлось подойти к хану, дабы и он приложился к её руке и пробормотал короткое слово приветствия, которое, впрочем, толмач так и не перевёл.

   — Князь Дмитрий, — обратился Пётр к Кантемиру, — ты, часом, по-ихнему не разумеешь?

   — Нет, ваше величество, это чужой для меня язык. И хотя я наслышан об верованиях мунгалов и родственных им народов, но познания мои всё же слабы.

   — Надобно расспросить ихнего духовного наставника, — предложил Толстой.