Пьяная Россия. Том 2

Дьякон мечтал о Покое и Свете, где хотел просто перебирать книги в громадной библиотеке самого Князя мира сего, против которого он ничего не имел. О рае он не мечтал, зная, что жесткое войско Бога не допустит почти никого в рай, разве что Богородица… Но о ее блестящем мире Дьякон мечтать не смел, а только вздыхал, роняя иногда скупые слезы себе под ноги. Тяжело знать истину, от того-то, так неулыбчивы бывают многие монахи, от того так суровы бывают их приговоры, обрушивающие епитимии на кающихся грешников, монашество знает, что никакими приговорами не исправить уже души иуд рода человеческого…

Впрочем, друзьям удалось незаметно для ангелов Люцифера вечно занятых, благополучно поместить две спасенные ими души в Сады смерти. Они еще помахали им на прощание, не помышляя даже узнать, что натворили эти люди при жизни и за что немилосердные ангелы Адонаи тащили их в геенну, это было неважно. Они знали, что адонайцы каждого с Земли готовы тащить и кидать в геенну огненную, не доверяя ни сынам, ни дочерям человеческим…

4

Дед Марка принадлежал к тому проценту людей, которых психиатры называют тихими шизофрениками. Он понимал, что болен и потому хитрил. Следил за чистотой и аккуратностью в своей одежде, был незаметен для общества, со всеми корректен и чрезвычайно логичен.

Он вел ежедневник, в который каждый день, с самого утра скрупулезно записывал все свои дела, даже такие, как стирка носков или, что, например, он должен съесть на завтрак два сваренных всмятку яйца. Он всегда обводил красными чернилами день и месяц, запоминал их, шевеля губами, потому что знал, больные люди не помнят дат. Он носил всегда по двое часов, одни тикали у него на запястье, а другие в кармане брюк. Он боялся потерять их и, потеряв одни, знал, что всегда есть другие. Собираясь в поликлинику или в магазин, безразлично куда, он брал с собой сумку. В нее он засовывал свой ежедневник, парочку газет на всякий случай, кучу полиэтиленовых пакетов, десяток записок с его инициалами. В карманы он также распихивал записки с тем, как его зовут и где он живет, боясь внезапно обезуметь совсем и потерять память. Ну, еще кроме всего прочего в сумке у него имелся такой запас шариковых ручек и простых карандашей, что, пожалуй, целый класс из тридцати человек вполне мог бы попользоваться этим стратегическим запасом, если бы, вдруг, он расщедрился. Но дед Марка не расщедрился бы никогда.

Это был крайне скупой человек. Получая пенсию, он в тот же день всю ее рассчитывал, вплоть до последней копейки и никогда не отступал от своего плана. Марк не видел от него ни одного подарка, даже на день рождения.

Жил он вместе с родителями Марка в трехкомнатной квартире, но по предварительному уговору с родителями оплачивал только свою жилплощадь. Родители Марка сопротивлялись ему, всякий раз не принимая его лепты в общий котел оплаты коммунальных услуг, но дед настаивал на своем, не желая быть должником, у него на этот счет были свои принципы. В комнате у себя он поставил свой собственный холодильник. У него были свои кастрюльки и мать Марка после непродолжительной борьбы сдалась, наконец, деда перестали звать на общие обеды, потому как он все равно, никогда, не приходил.

Он вел себя тем более странно, что родители у Марка были порядочными и очень радушными людьми. Они были добряки и это качество их широких простых душ главным образом, и раздражало деда. Он отгородился от них, но не оставил в покое Марка.

Он и сам не понимал, что ему нужно от внука, но оставить его никак не мог. Наверное, ему просто нечем было заняться.

Ходил дед Марка скрючившись и держась одной рукою за спину. Поясница у него часто болела, развился радикулит. Но, несмотря на болезнь, дед ходил быстро, громко шаркая подошвами крепких ботинок. Глаза его выдавали крайнее внутреннее напряжение. Задержавшись на секунду на лице собеседника, он, вдруг, резко отводил взгляд в сторону, чтобы вернуться через минуту. Такое его поведение страшно нервировало собеседника. И потому у деда Марка совсем не было друзей.

Он был одинок и еще из-за одной привычки. Всегда, каждую минуту он был напряжен и суетился, стучал костяшками пальцев по столу или по какой другой поверхности. И тут, в какую-то минуту скалил ровные, вставные зубы, обнажая бледно-розовые десны.

Глядя на него, любой самый смелый собеседник съеживался, сравнивая старика, пожалуй, с собакой, которую хозяева, избив до полусмерти, внезапно, сожалея о своем поступке, начинают ласкать. Собака, помешавшаяся от побоев, скалит зубы и боится укусить, зная, что пожалуй, ее тогда убьют, но и выдержать ласки она не в состоянии, а тихо ненавидя, начинает скулить и отползать куда-нибудь в щель, чтобы оттуда глядеть на обидчиков, вынашивая планы мести.

Дед Марка создавал у людей точно такое же впечатление побитой и всех ненавидящей собаки. Люди его сторонились, соседи замолкали, когда он коротко кивая им, проходил мимо, кривясь от боли и держась рукою за поясницу. И никто из знающих его не мог бы сказать с абсолютной уверенностью, что старик не в себе.