Пьяный сон

– Глупый вопрос, Ворон, – ответил Дилан, слабо улыбнувшись. – Я его брат. Брат-близнец. Мортимер пичкал меня этими книжками с детства и заставлял вместе с ним мучаться над латынью и древнегреческим.

– Древнегреческий и латынь помогают тебе сейчас в изучении других языков, а в остальном я лишь привил тебе любовь и терпение к учебе и чтению, так что единственный правый тут – это я.

Дилан отчего-то усмехнулся, на что Мортимер в ответ улыбнулся. В промежутках между потемневшими налетами облаков проскакивала гроза, и гром сопровождал ее редким и коротким рёвом. Вдалеке послышалось карканье ворон. Студенты продолжали молчать, мимолетно улавливая звуки то открывавшейся, то закрывавшейся двери помещения.

Молчание может быть успокоением, может быть заостренным ножом, занесенным над горлом. В тот момент оно было иным: оно было страшным. Не парализующим, а ужасающим тихо и холодно. Такое молчание говорило о том, что земля, на которой они, юноши, жили, должна была вот-вот сотряснуться, пасть замертво. Все четверо это чувствовали. Фэлис отгонял мысли, Мэрион принимал их смиренно, Дилан – устало, а Мортимер – с трепетом. Но одно объединяло всех. Им было пусто.

– У меня вообще-то мистер Беннет через пять минут, – оборвал полушепотом Фэлис тишину, – и долги по всей учебной программе. Еще с прошлого года. Мне нужно бежать, – закончил он и остался сидеть на месте.

Мэрион кивнул, не обращая на него своих серых глаз: – Беги.

Фэлис кивнул в ответ. Он медленно встал на ноги и забрал свой пустой стаканчик, незаметно закинув тот в открытый карман сумки прошедшего мимо студента. Тот ничего не заметил, и Фэлис направился к выходу, но потом внезапно обернулся, привлекая действием внимание друзей.

– Может, это бог? – повторил он свои слова, осознавая их слабость в своей неуверенности.

На него поглядели две пары обеспокоенных глаз и одна – удивленных, принадлежавшая Дилану.

– Ты действительно сошел с ума? – вскинул бровь Мэрион.

– Может, – повторил Фэлис, игнорируя чужие слова, – бог способен помочь?

И вдруг неожиданно ему в лицо рассмеялись. Это был Мортимер. Смех его был сначала тихим, а потом, разрастаясь, как волна, превратился почти в громкий, и, хоть юноша всегда смеялся заразительно, этот смех был резкий, сквозил обидой, и ничего, кроме смущения, не вызывал. Он смеялся долго, тяжело, и под конец смех его сделался таким же тихим, как и в начале.

Только когда дверь за Фэлисом захлопнулась, Мортимер прекратил; он криво улыбнулся в последний раз – что больше походило на плач, запечатленный в губах, – а затем поднялся с места и молча ушел следом, однако на развилке на выходе двинувшись в противоположном от ушедшего друга направлении.

– И зачем я приходил? – спросил в воздух Дилан, у которого от напряжения в воздухе закружилась голова. – О чем вы говорили до моего прихода и почему Фэлис, французский атеист, вспомнил про бога?

– Не знаю, – пожал плечами Мэрион, обнадеживающе улыбаясь. – Он не спал всю ночь, а потом что-то твердил про пятна под глазами. Устал, наверное.

Дилан в тихой насмешке вскинул бровь, но перевел тему, сказав:

– Ты же помнишь, что мы сегодня собираемся?

– Конечно, – усмехнулся Мэрион в ответ. – Про алкоголь я помню всегда.

Оба юноши улыбнулись, но над столом по-прежнему висело черное облако страха, непонимания, резкого смеха и крови. Вороны вновь закричали, в то время как за дверью послышался удар камня об асфальт, а затем – громкие восклицания: кто-то разбил голову какой-то старой статуи на входе.

Глава 1. Святая тишина

Говорят: во что веришь, то и будет. У того, кого при рождении назвали Дилан Мелтон, всегда случалось наоборот. Во что бы он, маленький или повзрослевший, ни верил, жизнь выворачивала это наизнанку. Ребёнок, он невинно пытался верить в бога, иногда ходил в церковь, носил крестик и ни в чем не сомневался. Им с Мортимером не исполнилось даже десяти, когда вера пропала: мать отвернулась, чтобы отец избил их сильнее обычного, и бог почему-то быстро, даже мгновенно и неожиданно исчез из детского сознания и больше не появлялся. Мысли о нем, конечно, проскакивали время от времени, впрочем, редея все глубже. Последний раз Дилан вспомнил его на сырой земле кладбища, но внутри сразу почувствовал, что теперь ему было не суждено принять веру, если грязи в нем было больше, чем той, которой засыпали могилу его умерших родителей. Какая-то неизвестная часть, происхождение которой он так и не смог выведать, в нем окончательно после того осознания испарилась.

В юности, однажды, он пытался верить в судьбу – стало еще тяжелее. Дилана переполнял немыслимый, ранее ему невиданный гнев, вызванный некой жаждой справедливости и детским непринятием ее полной противоположности. Это случалось со всеми. Он снова проиграл. Он был изнеможден идеей фатализма и тем, что едва ли мог что-то изменить; чтобы отделаться от мысли и не сожрать себя заживо, он убедил свою голову, что ему наскучило. «Чего-то» неопределенного в его теле, голове, сердце и душе осталось еще меньше.