Пиар добра или как просрать всё

Далее улица проходит, толкаясь, сквозь главный городской базар, шумный, производящий главное достояние южного города – запахи. Кишечные, вечные запахи базара: помидоров, чеснока, острого перца - тонкого, как язык гадюки и жгущего, как напалм, подвешенных за ноги кур, сатирически смрадной косметики, торгующих ее быстроглазых цыганок, конопли, есть че, есть, сколько есть, тебе хватит, не хватит, я изменился, творога, масла, опять творога, этот лучше, а чем, корова моложе, меда, это ваш мед, нет, пчелиный, брынзы, укропа, вина, виноделов, кваса, клозета, рыбы, свиных голов на крюках с презрительно скривленными пятаками, нет, этот меня не купит, не тот человек, сала, хрена, вымени, женщины, дынь, арбузов, в какую цену арбузы, берите, мужчина, осталась последняя тонна, гогошаров, это такие красные сладкие перцы, по форме похожи на яйца, не от кур, а от мужчин, поэтому в этих местах говорят о проблемах: влип по самые гогошары, и еще – запах муста, это такое молодое вино, чуть недобродившее, в этом суть юга, все здесь немного недобродившее, стоит дешево, пьется легко, похмелья нет, раскаянья нет. А заканчивается улица – на высшей своей точке - понятно чем. Старым, заросшим лианами и небылицами - кладбищем.

На этой улице началась история. И не одна. История любви моих родителей здесь началась. Здесь и закончилась. История моей жизни тоже здесь началась. История полного просера.

Васина жизнь

Бережно помню все жуткое. А прекрасное, тонкое, зыбкое - нет. Подписано к стиранию, стерто, все. Остались от прекрасного только светлые пятна. Пятна помню. Поэтому знаю, что оно было у меня – прекрасное. Но детали ушли. А жуткое помню в деталях. Парадокс? Нет.

Когда я был маленький, на улице, на которой я жил, разразился мотоциклетный бум. «Ява» покорила улицу за одно лето. У нас на улице появилось сразу две «Явы». Что понятно – стать обладателем единственной означало фактически признать себя бессмертным. За что можно было получить в ебло. Потом «Яв» стало три, пять, обладатели их сбились в стаю. Они были боги. В черных или красных пошарпанных шлемах, с опущенными пошарпанными забралами, а сзади - впившиеся в спины спутницы, с раздвинутыми голыми смуглыми ногами. Боги. В таком виде с утра до ночи гоняли они по моей улице, в таком виде гоняют они до сих пор - по моей памяти. Разгоняясь - от самого кладбища, они летели вниз, по страшному наклону улицы, сквозь горячий ветер, осуждающие взгляды кошек и печальные вздохи привычных к оккупациям евреев.

Довольно скоро узурпаторы стали позволять себе перегибы, а именно: невыносимыми стали условия существования велосипедистов. Велосипедисты были младше по возрасту, а разница в пять лет в детстве – все равно, что разница в боксе килограмм в пятьдесят: первый же удар – и темнота. Проезжую часть велосипедисты потеряли практически сразу, а на тротуарах мешало досадное скопление пешеходов. Армия велосипедистов, - к ней в то время принадлежал и я, - конечно, капитулировала бы, если бы на горизонте не появилась одиозная фигура Васи Тимохина.

Вася Тимохин был самородок. Из южной среды, с ее ранним половым и поздним умственным созреванием, Вася отчетливо выпадал. Он был гений с ярко выраженной технической ориентацией. Мы жили в одном дворе, и я видел, как год от года в Васе рос и креп его воняющий мазутом гений. В семь он чинил любые велосипеды, в девять – мопеды, в двенадцать – консультировал собственного отца на тему поломок его «Жигуленка». К Васе пригоняли машины даже друганы его отца, чем отца очень радовали – не потому, что он гордился за сына, а потому, что друзья приносили за работу синьку – не Васе, а отцу.

О Васе ходили легенды. Говорили, что Вася однажды предрек водителю проезжавшего по улице грузовика проблемы с карбюратором через два километра, тот посмеялся над Васей. Через полчаса пришел в слезах, с двумя бутылками водки, грузовик сломался через два километра ровно, и водитель теперь молился на Васю, приняв его за бога и упорно отказываясь верить, что бога зовут Вася. Водку выпил отец бога Васи.

Вася был скромен. Но, конечно, потом немного подзадрал нос. Слава портит. Когда к нему приезжали друзья отца, он выходил, некоторое время слушал звук двигателя консультируемой машины, потом говорил:

- Я подумаю.

После этого уходил вглубь двора и ложился в гамак. Там он некоторое время раскачивался, дырявя взором облака. Приехавшие за Васиной консультацией все это время терпеливо ждали, курили, переглядывались, пожимали плечами – мол, что делать, хуй его знает, будем ждать. Находились, конечно, отдельные скептики, которые говорили:

- Может, пойти ему пиздануть по затылку?

Но скептиков тут же ставили на место те, кто знал – гения нужно беречь. И верить в него. И Вася никогда не обманывал ожидания. Когда он возвращался из гамака, он скупо сообщал:

- Поменяете сальники на третьем и четвертом, - и снисходительно добавлял. – И, пожалуйста. Помойте машину.