Пиар добра или как просрать всё

Тетя Клара часто приходила к нам с тортом. Мама давала мне кусок торта, я уходил с ним и ел его в одиночестве, а мама с тетей Кларой сидели в комнате и играли в карты. Моя мама всегда выигрывала у тети Клары, потому что была все-таки дочкой цыганки. А тетя Клара была дурой, потому что играла в карты с дочкой цыганки.

А однажды тетя Клара осталась у нас ночевать. Когда она ложилась спать, она позвала меня, и показала мне глаз в стакане. У тети Клары был стеклянный глаз, и она его прямо на моих глазах сняла и положила в стакан, она надеялась, что мне будет интересно это увидеть перед сном. Я убежал. Плакал, не спал всю ночь, всю жизнь страдал. Вот такой была тетя Клара.

Однажды к моей маме пришли подруги с мужьями, и сослуживцы. Их было много, они еле влезли все к нам в жилье. Все они сели за стол, полный мяса. Меня позвали, и мама сказала, что я пишу стихи, и сейчас им почитаю. В детстве я начал писать стихи – это правда. Они были простые и античные. В них я рассказывал о том, что люблю маму, папу, но он умер уже, люблю бабушку, дедушку, и хочу, и даже настаиваю, чтобы всегда был мир во всем мире. Эти стихи не сохранились. Не знаю, потеря ли это. Нет, не потеря. По сравнению со всем, что я потом потерял – это не потеря.

В тот вечер я прочитал стихи про Новый год, это было под Новый год. В стихах говорилось о том, что скоро Новый год, и мы все пойдем в лес и начнем бить по елке топором, пока елку не убьем, а потом принесем елку домой, и на елку повесим свечки, и начнем ходить хороводом вокруг елки, и звать некоего старого деда, пока он не появится. В общем, в моих стихах проявлялся довольно самобытный и наивный сатанизм.

После прочтения стихов я вдруг посмотрел на гостей моей мамы. Все они смотрели на меня. Никогда я не видел одновременно столько хоккейных вратарей, столько их не было даже в НХЛ. Я закричал:

- Шайбу!! Шай-бу!!!

Мама моя тут же бросилась закрывать мне рот и объяснять сослуживцам, что я странный, с детства странный, и что я поздно начал говорить, и рано начал писать стихи, и что она была уверена, что это болезнь, но чтобы никто не волновался, потому что я не заразен и не опасен, потому что она возила меня к врачу, и он выдал справку, что я нормален и не заразен.

Я уже рассказывал об этом враче. Врач этот тогда, в раннем детстве, очень помог мне. Да, он нарушил клятву Гиппократа, обманув мою маму, сказав ей и даже выдав письменную официальную справку, что я нормальный. А может, в этом и есть смысл клятвы Гиппократа, кто знает. Гиппократ знал? Вряд ли. Вряд ли Гиппократ знал о своей клятве. Это все пи-ар.

Когда мама всем гостям показала справку, все успокоились. И стали синячить. Я заметил, давно заметил, что когда люди синячат, после пятого стакана они снимают хоккейные маски. Не после первого - после первого стакана людям маски не мешают. После третьего начинают мешать, люди начинают потеть, снимают маски, протирают лица под масками, и снова надевают их, потому что все еще боятся. Что прилетит шайба, пущенная холодной рукой бомбардира. И попадет туда, куда должна – между бесстыжих глаз. Это и есть социальное чувство. Это такое чувство, что шайба уже летит.

Но после пятого стакана – именно пятого – я знаю, я считал – пятого стакана, люди перестают бояться. Они снимают маски и бросают их в сторону. Им становится по хуй, прилетит ли шайба. Люди перестают быть вратарями после пятого стакана – вот что я понял. Люди становятся вратарями без страха. Люди становятся отважны.

Любовь к искусству просыпается тогда, когда люди отбрасывают хоккейные маски. Тогда люди вдруг начинают хотеть искусства. Это сильное желание, в нем много свободы и мало смысла. Оно прекрасно. Люди начинают хотят петь и танцевать. Это самые доступные виды искусства. Конечно, отдельные извращенцы, под влияньем, варианта нет - Мейерхольда, начинают хотеть экспериментальных постановок, авангардного балета. Но нормальные, простые люди – не хотят авангарда, не хотят и не могут балета. Они хотят петь и танцевать.