Пять имен. Часть 2

На горке над Крещатиком, где-нибудь сбоку от лютеранской улицы, смотреть на Город сверху, как смотрят птицы, недоумевать вместе с ними.

Бродить целыми днями, пинать круглые, гладкие каштаны, шевелить большепалые листья, резать свет столовым ножом, намазывать на хлеб и есть. Болтать с химерами и капителями колонн — они все болтливые, удержу нет, игрушечные потому что, все химеры хихикают, все колонны пытаются корни пустить, даром что коринфский ордер, имперское чванство, все имперское чванство все равно заканчивается башенкой набекрень, как шляпкой на городской сумасшедшей.

Или осесть на Андреевском, бегать вверх-вниз по всем его лесенкам, по холмам и горкам, считать купола над городом, как ворон на деревьях — один полетел, два остались.

Или схорониться в яблоневом саду за калиткой в лавре. Залезть кошкой в медуницу, сунуть нос в пахучие травы, листву под бок подгрести и дремать, пока не настанут морозы, а там уж можно куда-нибудь под крыльцо или еще что придумать.

И растягивать, растягивать эту осень, этот золотой свет, этот золотой лист, этот каштановый град на всех улицах, тянуть ее, сколько возможно, как долгую, долгую ноту высоким соборным голосом, удержать осень за золотую косу, посадить над Днепром, как Лорелей, пусть сидит всем на гибель, косы чешет, ворошит листья, ворожит солнце.

И жить бы где-нибудь здесь у нее под боком, хоть химерой на доме, хоть камнем в звонкой брусчатке, хоть каштановым паданцем в листьях, только бы жить где-нибудь.

Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Венеция.

Этот Город. Венецианский треугольник, есть, где пропасть, есть, от чего потерять память и разум.

В нем воды больше, чем камня, эта вода стояча, она колышется и переливается маслянисто, как кровь или нефть — при свете дня и при свете ночи, и свалиться в нее, заглядевшись на башни, проще простого, она жадная и бездонная, эта зеленая вода.

Камень здесь не держит ничего, камню не удержать эту воду, эта вода уже не безумия, а той стороны безумия, счастье которой так велико, что ослабляет, как рана — и так же смертельно. Острова отрезаны друг от друга морем, все улицы ведут вниз по ступеням в воду, а мосты ничего не соединяют, только больше запутывают тех, кто еще держится на ногах.

Двери открыты в воду, окна открыты в воду, все тысячи тысяч ступеней этого города ведут в воду, она всегда стоит Городу у самого горла. В городе зияют сотни дыр, они осязаемы и зримы, провалиться в них — проще простого, проще, чем свалиться в канал.

И единственное, что держит его — это сотни и сотни осиновых кольев, вбитых ему в зеленую влажную плоть. Они торчат над водой, к ним привязывают лодки, даже раскрашивают в яркие цвета и золотят — ну да, осиновый кол, очень толстый, подумаешь, велика важность, дело привычное.

Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Кафе на кривой узкой улочке, три столика, один занят.

— Привет. Ты кофе здесь пьешь?

— Ага. Присоединяйся. У меня вишневый табак.

— Отлично. А где это мы?

— Понятия не имею. Заодно и выясним. Садись, остывает.

4. Зеркало

Время: Утро перед выходом, когда зеркало в ванной слишком запотевшее, чтобы бриться там, и приходится идти в коридор.

Действующие лица: все мои и несколько чужих, зеркало.

Пока я бреюсь, оно рассказывает. В маленьких городках так болтливы мужские парикмахеры — хочешь или нет, а окажешься в курсе всех сплетен за несколько последних дней, а то и недель. В отличие от барменов, парикмахеры не умеют хранить тайны.

— А потом меня купила тетка, ну, не тетка, а такая женщина, которой тридцати еще нет, а выглядит на все тридцать пять, ну вот, посмотри, вот такая.

— Ага. Убери, пожалуйста, я все-таки хочу побриться.

— Ну вот. Детей у нее не было, у нее даже кота не было, совсем одна жила. И крутилась она передо мной по часу в день, не меньше. Ну, думаю, дай сделаю приятное человеку. И взялось я ей подправлять отражение. Тут уберу, там подтяну. А то вставала каждый день с утра такая мрачная… Ты представляешь, она на работу ходить перестала. Сидит передо мной целыми часами, то так накрасится, то эдак. «Свет мой, зеркальце…» Я терпело, терпело, а потом как разозлилось. Ну все, думаю. И как-то с утра взяло и показало ей, какая она на самом деле, — а она ж месяц дома сидела, оплыла и отекла вся.

— Как ты цело-то осталось?

— Чудом, не иначе. Ты вот здесь пропустил, жена не похвалит. Да, вот тут. Ну и снесла она меня в комиссионку. И там во мне что-то совсем разладилось. Я всех стало отражать такими, какие они есть на самом деле. Понимаю, что не купит никто, стараюсь, тужусь — ничего не выходит. Прошла как-то мимо меня одна из продавщиц, а заведующая как раз оглянулась. Глянула, ахнула — да и уволила девицу за воровство систематическое, представляешь? Или вот еще как-то семейная пара пришла. Посмотрели в меня, потом друг на друга — да как закричат. Ты мне жизнь поломал, а ты мне рогов понаставила. Ужасно неприятно, если честно.

— А удачные лица тебе попадались?