Пять имен. Часть 2

— Да что ты заладил, увижу, увижу, смотри на здоровье, кто ж тебе мешает.

— Это ты смотришь. И не смотришь, а подсматриваешь в дырку нужника за девками. А я видеть хочу — почему-то обиделся он и больше мы с ним не разговаривали.

В июне наши славные драгуны были разбиты вдребезги близ Рейна или еще где, я не интересовался.

Панихиду по их грешным душам я также честно отстоял на коленях.

Руку на сердце положа, чего еще ждать от развращенных солдат развращенной страны, кроме скорого и плачевного проигрыша.

Но как произошел разгром… Это уже несколько другое дело. Об этом в гарнизоне почему-то старались не говорить. Ходили сумбурные слухи, что драгуны совершили страшный проступок — обратили оружие против своих же командиров и соратников, и были, разнесены в куски пушечным огнем, уничтожены, как бешеные собаки, а зачинщики бунта и неповиновения преданы трибуналу и показательной изощренной казни.

Но толком узнать что-либо было невозможно.

Осенью я был послан добрым полковником с пустячным поручением.

К тому времени никто уже не величал меня Лисявкою. На жалование я прикупио обновки, приличное оружие, дородного коня и стал, как и положено было крестными от роду — Иеронимом.

Я благополучно добрался до назначенного места, уладил дела и перед обратной дорогой заехал поужинать и отдохнуть в лесной монастырь, занятый войсками, по преимуществу кроатскими.

Мне посоветовали посетить это место, ибо монахов оттуда не выгнали, и братия принимала странников и солдат.

В гостеприимной обители я вкушал покой, тишину и отдохновение вдовьей поры года, живописнейшая долина ласкала мои усталые глаза отцветшею красою дерев. Монастырские угодья славились коптильнями.

Прогуливаясь, я следил, как дружно работают люди у клетушек, поднося вязанки хвороста, и можжевеловые дымки поднимаются от золотистых туш и, тая, повисают над луговиною.

Работник, сидевший у ближайшего костра, наклонился, переволакивая вязанку.

Мальчишка-служка крутился подле него, давая подробные советы, покрикивая, указывая, слишком настойчиво — куда класть хворост.

Я подошел поближе, пригляделся.

И окликнул работника:

— Рыло, ты?!!!

Я никогда бы не поверил, сударь, что поднявшийся на мой голос огромный, будто адамов остов, мужчина — мой старый недруг.

Я мал ростом, он всегда был выше меня, но теперь казался еще выше.

Руки его были оголены до плеч и все в копоти, туго вились по ним трудные синие жилы, уходя в проймы кожаного балахона.

Повязка стягивала отросшие волосы, белесые, как мертвые корни. Раньше у него были светлые волосы, но теперь, сударь вы мой, я видел пепельную, трупную, перхотную седину.

Он не обернулся, сударь, но я видел, что плечи его дрогнули, когда он услышал старую кличку.

Я рассматривал его, даже заметался вокруг — злое торжество охватило меня и я не удержался:

— Ну что, Рыло! Чья взяла?! Прищемили тебе яйца, стал наш кочет каплуном! Бог терпит долго, а бьет больно. Что же не защитил тебя твой волшебный палач, своими заговорами-бормотами? Я смотрю, жирок-то из тебя война повытопила, до костей обглодала и добавки попросила! Что ты теперь видишь, кроме свинячих туш, дристун?

— Я увидел, Лисявка. — отвечал он тихо, со странным рокотцем на краешке выдоха, связки его были обожжены или сорваны.,

Он почему-то все время отворачивался от меня, но я изловчился и, дрожа от радости перед справедливым возмездием, сорвал с его лица повязку.

Рвота стиснула мне глотку. На месте его глаз и изуродованной переносицы лепилась бурая короста вперемешку с розовыми рубцами и синим крапом, будто от въевшегося пороха. Все это губчатое, мокнущее гноем.

Я еле сглотнул и согнулся, попятился прочь.

Он молча продолжил работу у коптильни. Мальчишка-поводырь покрикивал лениво.

У настоятеля монастыря я узнал, что умирающего слепца нашли лесорубы, никто в обители не знал, кто он и откуда, что за метки он носит на теле, кто лишил его зрения. Оправившись от ран Рыло остался при монастыре, отрабатывая кормежку и ночлег по мере сил при коптильнях и трапезной. Но с особым рвением он исполнял обязанности звонаря.

В деньгах я стеснен не был, моя жестокость поутихла и сменилась стыдом, чтобы успокоиться я дал настоятелю на прокорм убогого, как сейчас помню, двадцать четыре дуката с четвертью.

Уезжая, я слышал вечерний angelus, разносимый отрывистым ветром над алыми кронами кленов и, оглянувшись, я увидел, или, скорее, представил в стрельчатой арке темной звонницы над храминой обожженное закатом тело человека, бившееся среди сплетения

веревок. Качались выменами тяжкие колокола на балках и говорили, говорили, говорили о голоде или боли.

Этот гордец утратил и жадные глаза свои и голос; видимо, в угнетенном мозгу его таилась надежда, что ревом неодушевленной бронзы и колокольной меди он еще призовет ту ненавистную ему особу из плоти и крови для последней смертельной схватки.

Вернувшись, я доложил полковнику о нашей встрече и дело приобрело неожиданный оборот. Полковник грохнул кулачищем по столу, раздавил табакерку:

— В каком монастыре ты его видел?

Я назвал.