Пять минут до любви

Я очень сомневалась в том, что он был невинной белой овечкой, которую обижают несправедливо. Я прекрасно понимала, что на его совести немало темных грехов. Но говорить на эту тему не имело никакого смысла. Да я и не хотела продолжать этот разговор. Я верила, что все обстоит не так страшно, как он рисует — скорей всего, он просто давил на мою жалость. Мне было достаточно того, что очень скоро он приедет за мной. В этот раз я выбирала наряд еще более тщательно, чем в первый. Я остановилась на желтом платье, которое очень мне шло.

А потом я сидела в его машине, вдыхая знакомый запах его одеколона, и мы тряслись на ухабах, подъезжая к его дому. В этот вечер он безапелляционно заявил, что везет меня к себе домой. Потом он несколько смягчил резкость своего тона. Мол, он очень устал, а ему просто нужно с кем-то поговорить, кто его понимает, а ему так хорошо говорить со мной. А если я не хочу более близкого общения сегодня, то и не надо, просто посидим, поговорим по — дружески, ему нужно излить душу, ведь так плохо, когда не с кем даже поговорить. А всё, что ждет его в квартире-только одиночество. Нет ничего страшнее, когда только одиночество встречает с работы по вечерам. Я расчувствовалась. Как только он это увидел, то сразу перешел на резкость: если это меня не устраивает, в смысле, поездка к нему домой, то он махнет рукой, высадит на полдороге, и все наши отношения будут считаться полностью законченными. Я сказала, что с удовольствием поеду к нему. Он немного успокоился. Даже голос его изменился, стал мягче. Он не выносил, когда ему противоречили, и не терпел, когда кто-то отказывался делать так, как он говорил.

Я решилась на полдороге. В тот момент, когда наступила редкая минута молчания. Обычно он все время болтал за рулем, не глядя на дорогу. Два раза мы из — за этого чуть не попали в серьезную аварию. Почему? Потому, что на оживленной трассе, на скорости сто километров в час, среди потока летящих на такой же большой скорости машин он вздумал… Отпустить руль и меня поцеловать. Тогда мы чуть не убились. Но наступила «минута молчания» и я решилась. Я сказала:

— Может, мы хотя бы познакомимся? Если ты, конечно, не против?

— Что ты имеешь в виду? — в его голосе прозвучал металл. Он не любил удивлений.

— Я ничего о тебе не знаю.

— Меня зовут Леонид! Что еще тебе надо знать?

— Твое отчество!

— Леонид Валерьевич.

— А как твоя фамилия?

Ответ, последовавший за этим невинным вопросом, меня поразил. Он резко крутанул руль и шины с искрами заскрипели по гудрону шоссе. Потом насупился, сжал зубы и произнес так, как будто я страшно действовала ему на нервы:

— А какое тебе дело? Свою фамилию кому попало я не говорю!

Я растерялась:

— Но ведь я тебе свою тоже скажу…

— А какое мне дело до твоей фамилии? Зачем мне ее знать? Что с того, что ты ее скажешь? Ты — никто. Таких, как ты, на каждом углу миллион. Обычная смазливая девчонка. С тебя мне даже нечего взять. Ты живешь в паршивой маленькой квартире с родителями. Работаешь на разоряющемся телеканале и учишься в посредственном институте. Ты — никто! Какое мне дело до твоей фамилии?

Обида была настолько сильной, что в первый момент после болевого шока я даже не сообразила, что он все обо мне знает, а, значит, наводил справки. Я схватила руль и попыталась крутануть к себе. Он заорал:

— Идиотка, что ты делаешь! Собралась на тот свет!

— Останови машину! Я сказала — останови!

— Какого черта?

— Я выйду! Я не хочу иметь с тобой ничего общего, я не хочу больше тебя видеть!

— Здесь остановка запрещена. Если хочешь, я отвезу тебя домой и все наши отношения будут полностью закончены.

Он произнес это таким тоном, что я поняла: он не шутит. Он действительно решил покончить со мной. Я так перепугалась, что даже забыла про свое унижение. Он молчал.

Остановил машину в глубине своего двора. Это был обыкновенный узкий двор с обязательными провинциальными верандами друг на друге. С веревками посередине двора, завешенными сохнущим бельем. С серой отвесной стеной. С кошкой возле мусорного ведра. Двор обычный, похожий на сотни тысяч других дворов. Он остановил машину. Обернулся. Улыбнулся краешками губ.

— Извини, я не хотел тебя обидеть. Сорвался. Извини.

В кухне было большое окно, выходившее прямо на сплошную серую стену. Я поправляла волосы, смотрясь как в зеркало в мутную, застывшую воду равнодушного ко всем человечествам и цивилизациям стекла. Я отражалась полупрозрачным силуэтом в темноте, и мне самой казалось, что мое лицо словно выступает из гладкой холодной воды. В этом неухоженном доме все было ко мне равнодушно. И ко всему равнодушной была я.