Пятая колонна. Рассказы

Из коридора доносятся шаги. Это Филип. Он открывает дверь сто десятого номера и озирается. Снимает кожанку и бросает ее на постель, потом снимает берет и швыряет его на вешалку в углу. Тот падает на пол. Филип садится в кресло, накрытое кретоновым покрывалом, снимает ботинки, с которых стекает грязь, и оставляет их посреди комнаты. Идет к кровати, берет свою кожанку и не глядя швыряет ее на кресло. Растягивается на постели, вытаскивает из-под покрывала подушки, кладет их горкой себе под голову и включает светильник. Наклонившись, открывает двойные дверцы тумбочки, достает бутылку виски, наливает немного в стакан, которым было аккуратно накрыто горло графина с водой, и добавляет воды. Взяв стакан в левую руку, тянется к этажерке за книгой. Откидывается обратно, потом пожимает плечами и неудобно ерзает. Наконец вытаскивает из кобуры, пристегнутой к поясу, пистолет и кладет его рядом с собой на покрывало. Сгибает ноги в коленях, делает первый глоток и погружается в чтение.

Дороти (из смежной комнаты). Филип, Филип, дорогой!

Филип. Да.

Дороти. Пожалуйста, подойди.

Филип. Нет, милая.

Дороти. Я хочу тебе кое-что показать.

Филип

(не отрываясь от книги). Неси сюда.

Дороти. Как скажешь, дорогой.

В последний раз осматривает себя в зеркале. Накидка ей очень к лицу, и с воротником, разумеется, все в порядке. Она входит в комнату с гордым видом и кружится в накидке – грациозно, плавно, как настоящая манекенщица.

Филип. Где взяла?

Дороти. Купила, дорогой.

Филип. На что?

Дороти. На песеты.

Филип (холодно

). Очень мило.

Дороти. Тебе не нравится?

Филип (разглядывая накидку). Очень мило.

Дороти. Что-то не так, Филип?

Филип. Ничего.

Дороти. Разве тебе совсем не хочется, чтобы я наряжалась?

Филип. Это уж твое личное дело.

Дороти. Но, дорогой

! Она обошлась очень дешево. Всего по тысяче двести песет за шкурку.

Филип. Столько платят в Интернациональной бригаде за сто двадцать дней службы. Давай посчитаем. Это целых четыре месяца. Не помню, чтобы кто-нибудь столько продержался и его бы не подстрелили… возможно, насмерть.

Дороти. Но, Филип, твоя бригада здесь ни при чем. Я купила песеты в Париже, по полсотни за доллар.

Филип (холодно). Что ты говоришь?

Дороти. Да, дорогой. И если мне захотелось мехов, почему я должна без них обходиться? Кто-то же должен покупать эти лисьи шкурки. Иначе зачем их вообще продают – тем более всего по двадцать два доллара за штуку?

Филип. Изумительно. И сколько здесь шкурок?

Дороти. Примерно дюжина. Ну перестань, Филип.

Филип. Надо же, как можно на войне-то нажиться. Как ты провезла свои песеты?

Дороти

. В жестянке из-под крема «Мум».

Филип. «Мум»? А, ну да. «Мум». Подходящее слово. И что, этот «Мум» перебил их запах?

Дороти. Не строй из себя ходячую честность, ты меня пугаешь.

Филип. Может, я и есть ходячая честность – в том, что касается экономики. Не думаю, что твой «Мум», или чем вы, дамочки, мажетесь – «Амолин», что ли? – отбелит следы черной биржи.

Дороти. Если будешь продолжать в том же духе, я тебя брошу!

Филип. Отлично!

Дороти направляется к выходу, но в дверях оборачивается и умоляюще произносит:

Дороти. Ну прекрати, пожалуйста. Будь умницей и порадуйся, что у меня такая красивая накидка. А знаешь, о чем я думала, когда ты пришел? О том, чем бы с тобой сейчас занимались в Париже.

Филип. В Париже?

Дороти. Теперь как раз начинает смеркаться, мы встречаемся в баре «Ритц», и на моих плечах – эта накидка. Я жду тебя. И вот появляешься ты – в двубортной шинели гвардейца, сидящей в обтяжку, в котелке и с тросточкой.