Пятьдесят оттенков темноты

Он не отходил от матери. Иначе и быть не могло, поскольку с самого рождения круг его общения ограничивался почти исключительно Верой. Я знаю, что моя мать с удовольствием поиграла бы с ним, поговорила, усадила к себе на колени, но у нее практически не появлялось такой возможности. Нельзя сказать, чтобы Джейми много плакал. Просто не реагировал на чужих. Молча сидел или стоял, сунув большой палец в рот, не отвергая и не приветствуя попытки общения, а если кто-то усаживал его к себе на колени, он настороженно и скованно терпел ласки, улыбки и заигрывания, все больше напрягаясь, а потом соскальзывал на пол и, протягивая руки, шел к Вере. Следует отдать ей должное, она не особенно поощряла такое поведение. Мне кажется, Вера была мягче, чем обычно. Вела себя гораздо любезнее с моей матерью, уговаривала Джейми «пойти к тете Вранни». (После замечания Хелен Вера никогда не предлагала использовать обращение «тетушка».) Однажды вечером она даже согласилась выйти на прогулку с моими родителями, оставив меня в роли няньки. Джейми, гордо заявила Вера, приучен к тому, что в шесть часов пора спать, и поэтому не беспокоит ее по ночам.

В то лето людям нравилось гулять по Лондону. Жизнь еще оставалась суровой: ни вкусной еды, ни хорошей одежды, ни роскоши или даже комфорта, нехватка бензина, — но театр и кино переживали настоящий расцвет. Всех охватило восхитительное опьянение от того, что можно свободно, не подвергаясь опасности, гулять по освещенным улицам, зная, что с неба на тебя не обрушится тьма. Радостным голосом, без какой-либо жалости к себе или желания вызвать сочувствие, Вера сказала:

— В первый раз за три года я пойду гулять вечером.

Джейми проснулся через десять минут после их ухода. Теперь я убеждена, что события того вечера — разумеется, за исключением того, что проснулся Джейми, — были каким-то образом спланированы Верой и Иден, преследовавшими свои цели, но все пошло не так. Вечер получился неудачным. По крайней мере, для одной из них. Вероятно, для Иден. Когда связь поддерживается в основном при помощи писем, организовать все не так просто. Вера очень хотела пойти на прогулку в пятницу, а не в субботу, и поэтому я подозреваю, что она заранее договорилась с ними на субботу, но Иден все перепутала. Теперь я убеждена, что сестры задумали демонстрацию — в присутствии моих отца и матери, а также Тони Пирмейна. Прежде чем переходить к новому жизненному этапу, Вера с Иден хотели показать этим трем людям, самым важным для них — не думаю, что меня принимали в расчет, ведь мне было всего семнадцать, — как они устроили свою жизнь и как к ним следует относиться.

Тот факт, что Джейми проснулся, поверг меня в панику. Я почти ничего не знала о маленьких детях и понятия не имела, что с ними делать, когда они плачут. Мне хотелось закрыть дверь к Джейми и уйти подальше, чтобы не слышать его плача, или заткнуть уши ватой.

Разумеется, я этого не сделала. Потихоньку открыла дверь и заглянула в комнату. Джейми увидел меня, и негромкий плач превратился в рев. Он стоял в кроватке, которая когда-то была моей, и тряс прутья решетки, а я подумала: как странно, что мы сажаем наших детей за решетку и до сих пор не придумали другого ограничительного устройства взамен прутьев. Это была моя последняя связная и логичная мысль.

Джейми впал в истерику и поначалу даже не позволял мне прикоснуться к нему. Он метался по кроватке взад-вперед, пытался оттолкнуть и ударить меня, когда я хотела взять его на руки. Наверное, с тех пор я слышала детский крик и погромче, например собственных детей, но плач Джейми в тот вечер отпечатался в моей памяти как некая концентрация ужаса — возможно, потому, что это было ничем не сдерживаемое проявление настоящего горя, настоящей боли и утраты. У меня нет сомнений в искренности Веры, утверждавшей, что Джейми не проснется, поскольку он не просыпался уже много месяцев подряд. Я уверена, что она осталась бы дома, если бы предполагала, что он может проснуться. Джейми первый раз в жизни, проснувшись, не увидел мать — более того, вместо нее обнаружил кого-то другого. Его отчаяние и ужас казались безграничными. Наконец мне удалось взять его на руки и отнести вниз. Он был насквозь мокрый — от слез, соплей, мочи и пота.