Пятое время года

На рассвете разбудил стук молотка — неугомонный Леня сколачивал в коридоре козлы. Потом принялся вворачивать шурупы в тяжеленную, еще с дореволюционнных времен разломанную стремянку. В драненьких брюках, майке и шапочке из газеты полковник Орлов выглядел очень забавно, хотя, конечно, ни в чем другом и нельзя было заниматься такой адовой работой — размывать тридцатиметровый потолок, с которого дождем сыпалась грязная побелка. Леня с легкостью возил большой малярной кистью, насвистывал, с ведром воды скакал с табуретки на свои козлы, оттуда — на ненадежную лестницу, отчего просто захватывало дух, и, словно циркач, забирался под самый потолок.

— Ленечка, передохни! Поешь! Я уже в третий раз грею щи. Хватит, Лень!

— Отстань, Нин! Пойди-ка ты лучше погуляй.

Часам к пяти вечера потолок стал сине-зеленым, а Леня — белым, как мельник.

— Ну все, Нин, теперь пусть сохнет! Завтра с утра в Мосторг за обоями пойдем…

Выбор обоев в Мосторге оказался до обидного скудным. Наверное, надо было догадаться купить обои в Берлине и отправить вместе с остальным грузом — коричневым пианино, двуспальной кроватью с резной спинкой, трюмо, перинами, постельным бельем, пылесосом и картинами, купленными в антикварном магазине графа Каменского. Через недельку-другую все это уже приедет в Москву.

— Нин, смотри, какая красотища! Давай эти купим?

На ярко-голубом фоне пестрели розовые цветочки в серебряных овалах.

— Да, дорогой, очень красивые обои, но, к сожалению, они не подойдут к нашим новым золотистым занавескам.

Более или менее приличные, светло-кофейные, обои с золотой продольной полоской нашлись в Пассаже. Двадцать пять рулонов плотной бумаги оказались безумной тяжестью. Ленечка разделил их на три части: отдельно связал три рулона — слабосильной жене и по одиннадцать себе в руки. Обратно по Кузнецкому он несся почти бегом.

В первые дни этого проклятого ремонта, никогда прежде не замечавшая за Леней такой одержимости, она не на шутку перепугалась: не помешался ли Ленечка? Что же это такое: не ест, не пьет, в двенадцать ночи падает замертво, с шести утра снова машет кистью! — и вместе с тем не уставала восхищаться той увлеченностью, ловкостью, изобретательностью, с которыми Леня делал все — штукатурил, белил, отрезал кромку с обоев, держа их на коленях и снова скатывая в рулон, красил окна, предварительно проклеив их бумагой, мастерски управлялся с электрической проводкой.

К концу второй недели комнату было не узнать. Бывшая гостиная стала еще наряднее, чем в детстве. Посверкивали и окна, и овальная люстра, и отдраенная полиролем старая мебель, струились золотистые занавески, на натертом паркете лежал коричневый немецкий ковер, а на овальном столе — бархатная скатерть с кистями.

Оставалось только расставить чисто вымытую и вытертую посуду — чайный сервиз «кобальт», столовый «с бабочками», бокалы с коронами, хрустальные рюмки, высокие стаканы… — в старинный буфет из карельской березы. Водрузив на место последнюю статуэтку и закрыв стеклянные дверцы, растроганная до слез, она спрыгнула со стула и заключила в объятия своего замечательного мужа:

— Бабушкин буфет снова улыбается! Спасибо тебе, Ленечка!

3

Невозможно расстроенная, она не удержала сковородку, та с грохотом упала на стол, и Леня от неожиданности уронил ложку в борщ.

— Ты чего это?

— Ничего!.. Извини.

Зачем рассказывать Лене, как только что на кухне злющая Пелагея, заглянув через плечо и узрев румяные котлеты, поджаривающиеся на топленом масле, громогласно заявила:

— Баре они и есть баре! Ето мы как голодранцами народилися, так голодранцами, видать, и помрем!

— Лень, нельзя ли нам поставить в комнате плитку?

— Это еще зачем?

— Я бы готовила здесь.

— Не пойму я, зачем здесь-то готовить, когда кухня есть?

— Мне неудобно перед соседями. Ты видел когда-нибудь, что они едят? Зотовы только и могут себе позволить, что картошку на прогорклом сале или постные щи. Маленькому Вовке кладут в щи кусочки черного хлеба и говорят, что это мясо. Клава вообще ест один хлеб и запивает его даже не чаем, а какой-то бурдой под названием «Ячменный напиток».

— А мы при чем? Не могу же я всю эту ораву кормить? — Леню ничуть не взволновали переживания жены, которой, признаться, не то что кусок не лез в горло после Полиных слов, но даже неприятно было смотреть, как Леня подкладывает сметаны в наваристый, красный борщ… — Я, кажись, заслужил, чтоб нормально питаться? Повоевал, между прочим.

— Вася тоже воевал. И, между прочим, вернулся без ноги.

Как бывало уже не раз, Леня нахмурился и сердито бросил ложку:

— Ты и так уж все из дома перетаскала! Всю квартиру одела-обула! Чего еще-то? Давай, веди их всех сюда за стол! А я тогда пошел! — Рассвирепев, он подскочил и, размахивая руками, понесся к двери. — Совестливая она, а мужу пожрать спокойно не даст!

Почувствовав себя очень виноватой перед усталым, голодным Леней, только в девять часов вернувшимся со службы, она кинулась вдогонку.

— Прости меня, дорогой! Я больше так не буду!

Леня побурчал-побурчал, уворачиваясь от поцелуев в нос и щеки, и сдался — вернулся к своему борщу.