Пятый арлекин

Прошла неделя со дня смерти Виктора Веретенникова, сложного и противоречивого человека. Он был непредсказуем во всем, и в любви, и в ненависти, и состоял в равной степени из того и другого. Меня привлекали в нем интеллект и дерзость, способность на вызов. В общем, он отличался от всех, кто окружал меня. Однажды он принес показать мне медную рельефную пластину с изображением мифической сцены.

— Что это? — спросил я, любуясь точным вдохновенным литьем.

— Сейчас придумаю, — рассмеялся Виктср.

— Ты разве еще не знаешь?

— Конечно, нет, я ее только что приобрел. Полгода упрашивал одну необразованную тетку, пока не согласилась продать. Не мог же я при ней заниматься анализом и атрибутацией.

— Почему?

— Наивный ты человек, Анатолий Александрович, — да она после этого взвинтила бы цену так, что мне вовек не купить. Итак, начнем. Юноша, протягивающий яблоко, бесспорно Парис, которому Гермес вручил его для определения самой прекраснейшей богини. Как известно, на это звание претендовали три божественные женщины: жена Зевса Гера, воительница Афина и богиня любви Афродита. Гера, жена Зевса, предложила Парису власть над Азией; Афина — военную славу и победы; Афродита наобещала в жены прекраснейшую из смертный женщин, Елену, дочь громовержца Зевса и Леды. Парис прельстился обещанием Афродиты и отдал яблоко ей, что мы и видим на этой картинке: счастливая Афродита, нахмуренная Гера и разгневанная Афина. Пластина выполнена методом литья с последующей гравировкой. Уровень мастерства необычайно высок. Судя по всему, она изготовлена в двадцатые — тридцатые годы девятнадцатого столетия. Кто в России в это время преклонялся перед античной тематикой, да к тому же обладал такой совершенной техникой? Единственный и несравненный Федор Толстой. Что и требовалось доказать.

— Неужели эта работа принадлежит знаменитому Толстому?

— А ты что, слышал о нем что-нибудь? Или ты путаешь с Толстым, который написал «Войну и мир»? — В голосе неприкрытая насмешка.

Я завожусь:

— Что значит «слышал»? Не только слышал, но и читал про него. Он прославился изготовлением гипсовых медалей на тему Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Эти медали не уступали по внешнему виду ведтвудскому фарфору.

— Смотри, какой образованный! Для рядового преподавателя физики это роскошь. Сознайся честно: нравится пластина?

— Еще как!

— Вот и бери!

— Как же я могу, вероятно, это очень дорогая вещь.

— Господи, избавься, наконец, от своих комплексов. Сказал бери, значит, бери. Я себе еще достану!

Подарил безумно дорогую вещь и смеется. Вот в этом и был весь Веретенников: ради мгновения превосходства, чтобы доставить себе удовольствие широким жестом, мог расстаться почти с любым предметом из коллекции. Хотя сам сознался, что за этой плакеткой гонялся полгода. С «любым», конечно, преувеличение. Были в его собрании произведения, которые он бы не отдал даже в голодные годы, предпочтя скорее умереть. Собирателем он был неистовым, мог годами идти по следу какой-нибудь информации, разыскивая шестым чувством то голландскую картину, то фигурку папы римского из слоновой кости со створками на груди и сценами распятия Христа. Я ему не раз говорил: «Угомонись, нельзя объять необъятное. Все, о чем слышал, не соберешь». А он в ответ: «Это мой рок, Толя. Ничто не может мне заменить остроту ощущений при поисках старины. Даже любовь!..»— и снова смеется. Поди разберись, где он говорил правду, а где шутил со мной.

Смерть Веретенникова оглушила меня, смерть нелепая, неожиданная, можно сказать — страшная. Никто из его знакомых и близких не мог поначалу поверить в такой непредсказуемый конец. На Валентину было невозможно смотреть: на почерневшем лице потухшие мертвые глаза. Она даже не плакала — не было сил на крики и слезы, только смотрела на прозрачное лицо мужа и едва шевелила губами, будто пыталась что-то сказать. Возможно, так оно и было, только слова вязли в ее губах, не будучи никем услышанными. Да и предназначались они только одному, Виктору Николаевичу Веретенникову.