Пятый лишний

Пока я не встретил Веру. Это не была любовь с первого взгляда. Но именно первый взгляд остро резанул по сердцу раскалённым скальпелем. Когда-нибудь я забуду, во что она была одета, что она говорила и даже где мы встретились. Всё это было не так уж и важно. Важно было только иссиня-чёрное каре с прямой чёлкой. И тёмные миндалевидные глаза тоже были важны. И смуглая кожа. Спустя годы уже начавший стираться образ вспыхнул за секунду.

Вера была моей Клеопатрой.

Нашей.

Кристи

Если бы я была растением, то точно знаю, каким. По крайней мере, мне хочется думать, что не обожжённым засохшим кактусом или хищной мухоловкой, а ею – иерихонской розой. Наверное, во мне ещё живёт вера в возрождение, а именно этой удивительной способностью обладает она, растущая в каменистых песках ниже Мёртвого моря (как символично), в безлюдных синайских предгорьях. В засуху иерихонская роза сворачивается в шар и катается по пустыне; только попав во влажную среду, разворачивается и расцветает. Я всё ещё жду, что однажды и я попаду в такую благостную воскресительную среду, что если не расцвету, то хотя бы развернусь из своего сухого колючего сплетения.

Голова раскалывается второй час, и я решаю всё-таки принять свои ненадёжные таблетки, таблетки-подставу. Ненадёжные – потому что помогают они через раз, иногда только делая хуже, ибо они вовсе не от головной боли, а чёрт знает от чего: Артур разрешает держать в доме только их, и только он в курсе, что́ они на самом деле, но всё-таки иногда они помогают. Подстава – потому что каждый раз, когда Артур не досчитывается таблетки, начинается эпопея психологического давления, где я играю роль недееспособной, никчёмной, зависимой от лекарств бесполезной сучки, а он, конечно, является благодетелем. Первое время меня это ужасно угнетало, как и всё, что связано с Артуром, но потом мне стало всё равно. Я просто не слушаю. Поэтому я, прекрасно зная о последствиях, морщась от боли, протягиваю руку к тёмному флакончику. Ничего нового меня не ждёт, думаю я. Стабильность – фундамент нашей жизни.

Но я ошибаюсь: кое-что новенькое всё-таки происходит. Например, когда я вытряхиваю таблетки на ладонь, раздаётся мой вопль. В тёмном флакончике не таблетки, а салициловый спирт: не присматриваясь, я, видимо, схватила не тот, они так похожи. С шипением отдёргиваю руку, потому что ночью во сне опять расковыряла свой отвратительный шрам на ладони, и спирт попал в открытую рану. Бутылёк падает на пол, но не разбивается, только катится через кухню, расплёскивая спирт по линолеуму. Со спиртом у меня были довольно дружеские отношения ровно до того момента, как у меня появилось это чёртово двухстороннее безобразное клеймо на ладони.

Оказалось, самый действенный способ протрезветь – воткнуть в себя отвёртку. Ну, или позволить кому-то другому это сделать. Хотя, конечно, никакого позволения Артуру никогда не требовалось, тем более от меня. До сих её помню: огромную, четырёхгранную, с прорезиненной оранжевой ручкой. Мои вопли, наверное, слышал весь дом; по крайней мере, до того момента, как мне заткнули рот угрозой воткнуть эту отвёртку куда-нибудь ещё. Так Артур отучил меня напиваться, пить, выпивать, вообще думать об алкоголе. С тех пор каждый раз, когда я испытывала желание выпить, а чаще всего это случалось после очередного спаривания с этим животным, шрам начинал ныть и напоминать о введённом сухом законе. Артур как-то сказал, что «хочет трахать нормальную, живую женщину, а не мешок мяса в полубессознательном состоянии». Но я давно уже не чувствовала себя ни нормальной, ни живой. Думаю, он просто не хочет, чтобы алкоголь притуплял мои страдания. Давал мне шанс хоть немного отстраниться. Хоть на минуту ослаблял тиски, в которых я зажата. Никакого спасительного алкоголя. Никаких шансов.