Пигмалион

Хиггинс (уразумевший, наконец, истину, но ничуть ею не тронутый). Ах, так вот что вас тревожит! (Засовывает руки в карманы и, побрякивая по своей привычке их содержимым, принимается шагать по комнате, как будто из любезности снисходя до разговора на тривиальную и неинтересную тему.) Я бы на вашем месте об этом не задумывался. Не сомневаюсь, что вы без особого труда устроите тем или иным способом свою судьбу, хотя я еще как-то не думал о том, что вы уедете отсюда. (Она бросает на него быстрый взгляд, но он на нее не смотрит; остановился перед вазой с фруктами, стоящей на рояле, и после некоторого раздумья решает съесть яблоко.) Вы, например, можете выйти замуж. (Откусывает большой кусок яблока и шумно жует.) Должен вам сказать, Элиза, что не все мужчины такие убежденные старые холостяки, как мы с полковником. Большинство мужчин – несчастные! – принадлежит к разряду женящихся; а вы совсем не дурны собой, иногда на вас даже приятно посмотреть, – не сейчас, конечно, потому что сейчас лицо у вас распухло от слез и стало безобразным, как смертный грех. Но когда вы в своем виде, так сказать, я бы даже назвал вас привлекательной. То есть, конечно, для мужчин, расположенных к женитьбе. Вот послушайте меня, ложитесь в постель и хорошенько выспитесь, а утром, когда встанете, посмотритесь в зеркало, и у вас сразу настроение исправится.

Элиза опять поднимает на него глаза, не шевелясь и не произнося ни слова. Но взгляд ее пропадает даром: Хиггинс усердно жует с мечтательно-блаженным видом, так как яблоко попалось хорошее.

(Осененный внезапной мыслью.) Знаете что? Я уверен, что мама могла бы подыскать вам какого-нибудь подходящего субъекта.

Элиза. Как я низко скатилась после Тоттенхем-Корт-Род.

Хиггинс (просыпаясь). То есть как это?

Элиза. Там я торговала цветами, но не торговала собой. Теперь вы сделали из меня леди, и я уже ничем не могу торговать, кроме себя. Лучше бы вы меня не трогали.

Хиггинс (решительно зашвыривает огрызок яблока в камин).

Что за вздор, Элиза! Вы просто оскорбляете человеческие отношения этими ханжескими разглагольствованиями о купле и продаже. Можете не выходить за него, если он вам не понравится.

Элиза. А что же мне делать?

Хиггинс. Да мало ли что! Вот вы раньше мечтали о цветочном магазине. Пикеринг мог бы вам устроить это дело, у него куча денег. (Фыркнув.) Ему еще придется заплатить за ваши сегодняшние тряпки; а если присчитать сюда плату за прокат брильянтов, то с двухсот фунтов он не много получит сдачи. Черт возьми! Полгода назад вы даже мечтать не смели о такой райской доле, как собственный цветочный магазин. Ну, ладно; все будет хорошо. А теперь я иду спать, у меня прямо глаза слипаются. Да, позвольте: я ведь сюда за чем-то пришел… Черт меня побери, если я помню, за чем именно…

Элиза. За туфлями.

Хиггинс. Ах, да, да – ну конечно, за туфлями. А вы их побросали в меня. (Подбирает обе туфли и уже собирается уходить, но в это время Элиза поднимается и останавливает его).

Элиза. Одну минутку, сэр…

Хиггинс (услышав такое обращение, роняет туфли от неожиданности). Что?

Элиза. Скажите, платья, которые я ношу, – они мои или полковника Пикеринга?

Хиггинс (возвращаясь на середину комнаты с таким видом, как будто ее вопрос – высшая степень бессмыслицы). На кой черт Пикерингу дамские платья!

Элиза. Они могут пригодиться для следующей девушки, над которой вы будете экспериментировать.

Хиггинс (пораженный и уязвленный). Хорошего же вы о нас мнения!

Элиза. Я не хочу больше беседовать на эту тему. Я хочу знать только одно: что из моих вещей принадлежит мне? К сожалению, платье, в котором я сюда пришла, сожгли.

Хиггинс. А не все ли равно? Зачем вам вдруг понадобилось выяснять это в час ночи?

Элиза. Я хочу знать, что я имею право взять с собой. Я не желаю, чтоб меня потом назвали воровкой.

Хиггинс (на этот раз глубоко оскорбленный). Воровкой! Как вам не стыдно так говорить, Элиза. Я ожидал от вас больше, чувства.