Пик Доротеи

— Славное место, — сказала Доротея. — Тебе нравится здесь?

8

От нее веяло тайной. На вопросы не отвечала она, даже на те, которые он считал важными, когда лишь догадывался о значении ее восклицаний и жестов, и хотел уточнений, полагая, что от этого зависит ее удовольствие им и, следовательно, их отношения.

Она обходила вопросы молчанием и улыбалась, переводила разговор на иное, на нечто многозначительное. Словно она не верила в маленькие приноравливания (позволю себе маленькое заимствование у моего почти однофамильца) друг к другу, — о них не думает юность, писал Пушкин, спешащая к финальному содроганию, — но все более хрупкое с возрастом тело зовет к осторожности. То, что Клаус предвидел, наступало: порывы Доротеи к нежностям стали слабеть, тон становился распорядительным.

Возможно, впрочем, это была обычная эволюция: начинается близость, неправда ли, с подражания друг другу, со слияния в первобытное существо о двух головах, — потом оно разделится на мужа и жену, как учил Платон еще в университете, не считаясь с победою Дарвина.

Ее молчаливость передавалась ему, — после их встречи — после ночи, ночей, проведенных вместе — он спешил записать свои впечатления и в затруднении откладывал перо. Можно бы подумать не без основания, что поэзия покидает нас после осуществления основного намерения поэта — овладения предметом вдохновения. Ибо петь тогда не о чем; поют, привлекая, а потом зачем же и петь? Любви песенка спета. Нужно ждать, пока снова накопится порох в пороховнице.

А Клаус становился болтлив рядом с нею, — вот он, литературный рефлекс! Доротея вежливо ожидала, однако он успешно вывел ее из себя, засмеявшись: он вспомнил ошеломление фермера Бруно.

— Ну, что ты так глупо смеешься? — сказала она улыбаясь, шутливо ударив его по руке ладонью, раздвинув веером пальцы.

— От счастья люди глупеют! — подлизывался Клаус.

— А поглупев, делаются еще счастливее, — не сдавалась она.

— И становятся еще глупее…

— И еще счастливее…

— И еще глупее!

— И когда счастливее быть невозможно, достигается абсолютная глупость.

— И абсолютное счастье.

— А абсолютное непрочно.

— И это первая мысль, которая начинает портить абсолютное счастье.

— И абсолютную глупость.

— Что-либо неабсолютное, сопоставленное с абсолютным, рождает мысль о несовершенстве.

— Рожденная мысль бьет по абсолютной глупости.

— И скоро уже не до смеха…

После такой пикировки, достойной теннисного матча, они замолчали. Диалог их утомил, омолаживая.

Возраст преклонный, заметьте, молчалив по другой причине: что уж тут говорить, все ясно и так… но что именно? Время иллюзий кончилось, сообщение оказалось непонятым. Природа продолжает свой путь, Создатель так и не показался. Священники трясут бородами. Но — теперь это знаем — лучше бороды их, скучноватые, чем волосатые руки убийц. В этом-то и урок русской истории. Прочь, безбожники, ваша борьба против опиума для народа завершилась братской могилой.

Тихий сон Доротеи сливался со звуками ночи: с легким плеском воды озера, с миганием маяков, с очертанием горы возлюбленной Гёте.

Осторожно он удалялся на нижний этаж, чтобы там зажечь лампу, — дочитать, наконец, итальянскую книгу о любви немецкого философа к своей еврейской студентке. Неожиданно он поразился, насколько далеко от античного современное представление о морали. Ныне вовсе не обязательно соответствие поступков и взглядов. Можно идти за колесницей тирана ради пищи и ласок, а потом уверить всех, что вставлял ему палки в колеса.

На миг показалось, что в дверях стоит привидение, но вздрогнуть он не успел: то была Доротея в короткой ночной рубашке. Света лампы хватало, чтобы блестели ее загорелые колени, а васильковый бордюр подола усиливал их притягательность.

— Я проснулась от жажды, — сказала она.

Подойдя, она положила ему на темя маленькую руку, и ощущение ласки потом таяло медленно, когда он остался один, а скрип ступенек затих.

9

— Я ведь рассказывала тебе, почему же ты не помнишь? — спрашивала Доротея как бы упрекая, но ее голос звучал спокойно, без тени досады. Озадаченный, он проверял склад памяти. Этого случая из жизни Доротеи там еще не было. Вот ее печальный Нью-Йорк, отчаяние, одиночество, единственный номер телефона, по которому можно бы позвонить… Мужчина, с ней сердечно заговоривший.

Поначалу Клаус пробовал возражать, защищая, так сказать, честь своей внимательности (и заодно опасливо проверяя, не портится ли уже и память, мотор и сокровищница, без которой писатель — бедный клиент богадельни).

Неожиданно он понял причину и почувствовал нежность: по-видимому, Доротея мысленно с ним разговаривала, а потом ей казалось, что то или это она рассказала ему наяву. Одиночество некоторых людей велико настолько, что им некому пожаловаться на него.