Пикник парикмахеров

Голова тяжелая, руки большие, ноги короткие, сказал отец, посадил меня в клетку и дружелюбно подмигнул сквозь решетку; я смотрел, как он, сидя за кухонным столом, клеит спичечные коробки, ведь у него на одну ногу меньше, чем у других, а левая рука болтается, словно сухая ветка на ветру. Пока мы ждали тех, кому хватает здоровья, чтобы большими ящиками выносить спичечные коробки из дома, он рассказывал мне о балаганах и ярмарках и бросал через решетку хлебные шарики, которые я на лету ловил губами. Он заставлял меня танцевать на задних ногах и тряс над головой блестящей морковкой, за которой я должен был подпрыгнуть, и я понимал, что он хочет сделать из меня ученого медведя, которому навешивают на спину рюкзак и гонят перед собой по миру. О, ты увидишь, людям это понравится, кричал мой отец и волчком крутился на своей ноге, так что левая рука вертелась, словно флюгер на крыше, о котором я знаю только по его рассказам. Если было настроение, он пел во время пляски. Голос у него красивый, зычный, и я слушал его, от восторга высунув язык, прилипнув взглядом к его губам, словно к кусочку марципана.

Вскоре мой нос уже далеко высовывался между прутьями решетки, и отец стал учить меня новым песням, в них пелось про странствия по горам и долам, вдоль речушек, текущих через деревни, где деревья на въезде стоят шпалерами, а на главной площади путника ждет колодец. Только про девушек мы ни за что не будем петь, пока шагаем по этому миру, — нравится это девушкам или нет. Я тянулся к отцу, чтобы лучше видеть, какие слова выговаривают его губы, и подхватывал песню хриплым от волнения голосом.

Вот я, а вон мой отец. Он ведет меня по свету на цепи своего одноногого странствия. Пахнет ветром и грозой, солнце сияет высоко в небе, и рюкзак на спине легок, словно сверточек ваты, — только голова на широком круглом воротнике тяжела как валун, который того и гляди скатится вниз. На этом валуне мы сидели и по совести делили то, что делят человек и медведь: лесные и полевые плоды и все, что можно мимоходом стащить из чужого сада. Нигде мы не задерживались слишком долго — ни в лесах, ни в крестьянских сараях. Мой отец волчком крутился на своей ноге и тряс над моей головой морковками, за которыми я прыгал, пока пот не начинал капать на воротник. Я ловил хлебные шарики, как мух в полете, я танцевал на задних лапах под отцовские песни и крепко держал голову руками, чтобы она не отскочила и не покатилась под ноги беззаботным зрителям.

Когда мы заканчивали представление, люди безучастно топтались на месте, словно понятия не имели, что нам причитается вознаграждение. Некоторые приглашали нас в трактиры, но кормежка была скудной и скучной, ведь отец не пил и не подпевал девушкам, которые поджидали у ворот с горящими глазами и развевающимися юбками.

Кто нас ищет, тот найдет нас там, где всегда можно найти человека и медведя — в берлоге, зарывшихся в листья и погрязших в грезах, для которых любая ночь коротка. Отец будит меня на рассвете, выскребает сонный песок у меня из глаз, промывает их холодной водой. День долог, путь далек, кричит он и навешивает мне на спину рюкзак. Я беру голову в руки и отправляюсь в путь. Вот иду я, а вон идет мой отец, нетерпение бежит за ним по пятам, но шаг его день ото дня все медленнее, а вдохи все короче…

По ночам я лежу рядом с ним под одеялом и словно жду, что его короткие вдохи и вовсе затихнут, но мой сон еще короче. Я знаю, что однажды не смогу больше удержать голову руками. Она стала такой большой, что уши торчат далеко за воротником. Глаза выпучиваются, а из носа постоянно течет, когда мы идем в город, где на площади в ожидании топчутся люди и хлопают, как только отец начинает крутиться на своей ноге.

И вот он я, с короткими ногами, текущим носом и больным взглядом, прыгающий за морковкой и хлебом, а так как мне вдруг показалось, что кто-то подставил мне подножку, я поднял руки, чтобы схватить морковку. Голова скатилась с плеч, камень — с сердца, прямо под ноги девушкам, толпившимся за спиной моего отца. Жадно ринулись они за ней и затеяли свару, наконец девушка, у которой оказались самые сильные руки, вырвалась из свалки, гордо унося в переднике свою добычу. Размахивая руками и спотыкаясь, я, высунув язык, сделал несколько шагов вперед — только воротник развевался; я не взглянул ни на толпу, которая медленно рассеивалась, ни на отца, который так и стоял посреди площади, словно узкий пьедестал деревенского памятничка.