Пилюли счастья

Теперь ничего нельзя поделать… Остался ли еще кто-нибудь там, в Неве-Яакове? Из всей могучей, блестящей кучки? Израиль не мог осознать, каких людей ему подкинула судьба. Кого-то оценила «Свобода», кого-то призрела Би-би-си, а кто-то… Кто-то призван… Сторонник рабби Кахане актер Игорь Бутельман, уже превратившийся было в Исраэля Бутели, пять лет спустя пристроился в какой-то театрик в Австралии. Не удержала омытая божественным светом арабская деревня Хизма русскую интеллигенцию. Русская интеллигенция любуется ныне другими пейзажами… Говорят, холм, на котором воздвигнута Хизма, скрывает в себе библейский Бет-Азамот, в котором во времена Понтия Пилата изготовлялась самая-самая кошерная посуда. Вот какие сведенья. Действительно, валялись какие-то черепки. Может, и древние. «В гранит закованной Неве — прибавил новый груз оков — на ускользающей волне — Неве-невнятный-Яаков!» — и такое сочинялось у подножья Бет-Азамота.

Что бы было, если бы Пятиведерников послушался друзей и явился в Израиль? Получил бы однокомнатную квартирку если не в нашем, то в каком-нибудь ближайшем доме? Залег безвылазно на подобранном на помойке диване? Ходил бы пить водку к Бутельману-Бутели? Подбирал и склеивал черепки? Наблюдал полет ястребов над белым пространством пустыни? Возмущался действиями Сохнута? Швырял камни в крупных бледно-желтых собак, одичавших, как утверждала молва, после того, как дерзкий и стремительный Саладин — Салах ад-Дин — изгнал из Святой земли отяжелевших неповоротливых крестоносцев?

Целая стая таких собак, особей тридцать, окружила меня однажды, когда я легкомысленно спустилась на закате во дворик развесить на просушку наше с Дениской бельишко. Я не сразу сообразила, что это не домашние, а дикие псы, растревоженные наглым вторжением в их родовые пределы чуждой российской речи. Впрочем, они не были агрессивны, скорее, смущены и растерянны. Я прижалась со своим тазиком к углу дома, а они все по очереди приблизились, обнюхали меня, немного посовещались и отошли. Мой вид и запах не заставили их насторожиться. Мне даже показалось, что в их рыжих взглядах промелькнуло нечто благожелательное. Может, некая генетическая собачья память вызвала в эту минуту из глубин их тоскующего сознания образ былого хозяина, белокожего европейца, внезапно покинувшего их восемь веков назад.

Лифт наконец приползает — набитый до отказа гигантскими пухлыми мешками с оставшимся от празднества мусором. Одноразовые стаканчики цветными пупырышками выпирают под прозрачной шкуркой голубоватого полиэтилена. Мартин хмурится. Можно подумать, что в этом здании нет грузового лифта! Конечно, есть, но какой-нибудь ленивый грек или турок, впущенный в страну следить за чистотой и аккуратностью, не пожелал далеко тащиться. Зато мы, слава Богу, пока не инвалиды и можем спуститься по блистающей лестнице собственными ногами. Тем более что не так уж и высоко.

— Дорогая, ты видишь? — Мартин подхватывает меня под руку. — Северное сияние!

Я не вижу. Верчу головой во все стороны и не вижу ничего такого, что бы хоть как-то могло сойти за сияние. Пусть даже такое слабенькое, какое иногда случалось у нас в Ленинграде.

— Где? — спрашиваю я.

— Да вот же! Вот!

Нет, ничего не вижу, кроме переливов многометровых реклам. Наверно, именно эти отсветы Мартин и принял за любимое сияние. Но не стоит разуверять его. Мартин родился на противоположном конце этой вытянутой вдоль меридиана страны, у самого полярного круга, где небесные сияния щедро полыхают всю долгую полярную ночь. Почему бы нам не съездить туда? Анна-Кристина, его сестра, теперь осталась совсем одна — после смерти матери. Один раз я у них побывала. Мартин счел своим долгом представить матери и сестре новую жену. Сестра вековала в старых девах, я не интересовалась причиной. А мать сумела пережить четверых детей — двух сыновей и двух дочерей — и скончалась совсем недавно, на девяносто пятом году. Мальчикам, я думаю, понравилось бы съездить к полярному кругу. Почему бы, собственно, не отправиться прямо сейчас, в эти каникулы? Лучше, чем каждый день посещать муниципальный каток.

— Да, дорогая, конечно! Обязательно, — обещает Мартин. — Только не теперь, — добавляет он несколько смущенно. — Необходимо утрясти кой-какие дела.

Разумеется, Рождество — не время для путешествий. Рождественские праздники положено проводить дома. Такова священная традиция. Все выверено и регламентировано. Обычай, который могущественнее закона.

— Ты знаешь, — продолжает он, расчувствовавшись, — северное сияние на Рождество — это к счастью. К приятным известиям! К удачному году! — И в приливе нежности обнимает меня за плечи, закутанные в шелковистую шубку из искусственной норки.

Искусственной не из-за того, упаси Бог, что у нас нет денег, и не потому, что их жалко, а потому, что жалко настоящих норок. Но денег, возможно, тоже.

— Непременно, дорогая, непременно поедем, как только потеплеет…

Да, но, когда потеплеет, северные сияния покинут небосвод.