Пёс в колодце

Вместе с болезнью тетки я наконец-то освободился от короткой, невидимой цепочки, приковывавшей меня к Дому. Капитан Массимо свои протезы экономил, а дядюшка не покидал свою цирюльню. Так что я самостоятельно шатался по городу, посещал старые церкви, проник в катакомбы. Еще я завязал первые дружеские отношения. Моим самым близким дружком стал Сципио, сын богатого банкира, мой ровесник со светлым лицом херувима. Сложно описать все, иногда весьма жестокие шуточки, которые мы вместе устраивали. Плевать с моста Сан Габриэле на головы влюбленных, проплывающих внизу в гондолах, было самым невинным из развлечений. Еще мы обожали во время церковной службы подбрасывать жаб девицам под юбки и ожидать в воскресной духоте церкви, когда их визг прервет набожное "Кредо" или "Магнификат".

— А не хотел бы ты быть сейчас той лягушкой, Фреддино? — хихикал Сципио, видя, как я обливаюсь румянцем.

Безумным придумкам не было конца. Нам удалось намазать клеем епископский трон в соборе или же напоить рыжего кота чертовым зельем и закинуть его в зал Великого Совета в Палаццо делиа Синьория. И в то же самое время мы тщательно ходили в школу, читали книги, я же после обеда приходил на уроки рисунка к Маркусу.

— Рука у тебя искусная, всем техникам ты обучаешься легко, — заявил мой мастер буквально через пару месяцев обучения. — До совершенства тебе не хватает одного.

— Таланта? — с испугом спросил я.

— Знания жизни, но и оно придет со временем.

3. Первые последствия нимфомании

Прошел первый год моего образования в коллегии. После чрезвычайно сухой весны в средине июня волна убийственной жары хлынула на Розеттину, словно кипяток из перевернутой выварки. Много дней на небосклоне не появлялось ни единой милосердной тучки. Земля стала похожа на золу. Колодцы и фонтаны высохли, а Изумрудная Лагуна превратилась в мелкий и вонючий пруд. Берега отступили, открывая невероятную, много веков нагромождаемую помойку. Отвратительная тина не позволяла подойти к воде. В Синьории даже пошли разговоры об углублении в течение столетий высохшего канала, ведущего через косу Сан Джорджио, чтобы морские воды могли вторгнуться и освежить лагуну наподобие медика, промывающего гноящийся глаз. Вся жизнь подверглась замедлению, люди и животные перемещались по жаре, словно тараканы в смоле, ища лишь тенистые места. На даже самая глубокая тень не гарантировала прохлады. Даже в нашем Высоком Доме было горячо, словно в преисподней, а ночь не приносила успокоения. Потому я с радостью принял решение отца Филиппо, чтобы на время каникул отправиться в Монтана Росса, куда нас пригласила одна из богатых кающихся грешниц, Ариадна Пацци, вдова оптового торговца пряностями. И нужно же было такому случиться, что это было то самое имение, когда-то присмотренное моим папашей-покойником, понятное дело, еще перед тем, как сделаться покойником. Исключительная милость иезуита в отношении меня наверняка следовала из убеждения, будто бы я на прямой дороге, чтобы стать священником. Даже уроки живописи не мешали ему ради будущей службой Господу.

— Да рисуй себе, мой мальчик, рисуй, ведь сам знаменитый Фра Анджелико был набожным доминиканцем, — твердил он.

Быть может, достойный падре посчитал пожертвование меня Богу замечательной формой искупления собственных грехов. И при случае можно было бы доказать, что прекрасная профессия священника может переходить от отца к сыну.

Для прибывшего из душного города закуток, прозываемый Монтана Росса, казался раем. Тенистые рощи даже в самую страшную жару давали приятную прохладу, в реках и ручьях журчала вода, повсюду было множество самых различных цветов и птиц. Ну а вид с перевала Сан Витале! Мне не нужно было ничего придумывать, творя десять лет спустя картуши для гобеленов, представляющих Сады Господа Бога. Эти картины впоследствии повисли в Наибольшем Зале Совета и сгорели до единого в день моего падения.

В деревне дон Филиппо предоставил мне много свободы, так что я шатался по всей округе. В основном, в одиночестве. Дети синьоры Пацци были слишком малы, чтобы быть для меня привлекательной компанией. Я наблюдал за животными, ловил бабочек, но более всего меня привлекали уже упомянутые римские развалины и пруд нимф. Царящая засуха не нарушила подземных запасов источника, бьющего из глубокой дыры. Хрустальная вода дарила охлаждение, а если верить местным легендам — и вечную молодость. Большую часть сведений по данной материи сообщила мне кухарка Аурелия, громадная, жирная баба с лицом, усеянным разноцветными нарослями, придающие ее лицу вид шеи индюка, скрещенной с задницей павиана.

— Когда-то здесь были красивые времена, барич, — рассказывала она. — Серебряный Век, Золотой Век, Век Бриллиантовый… Земля тогда родила сама, люди были красивыми и богатыми…

— Я знаю, это во времена древних римлян…

— Во времена римлян, во времена этрусков и раньше, гораздо раньше, когда мир еще населяли гарпии и химеры, а на горных верщинах появлялись спускающиеся с неба маленькие зеленые человечки