Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

— Нет. Мы работаем по-разному. Они — завербованная по договору рабочая сила. Им платят заполярные оклады. Мы — рабы, которые, однако, могут внутренне преодолеть рабство и стать гражданами. Наш труд — внутренне добровольный и радостный. За проволокой я могу быть более свободным, чем вы, гражданин начальник, и мне доступна та высокая радость, которая вам не дана. Это — победа в борьбе за все советское в себе. Против ужасов лагерного быта. Против опасности опуститься до состояния животного и забыть о Родине. Против страшного искушения ожесточиться и превратиться в зверя, то есть сознательно отвергнуть Родину!

Так начались разговоры на мучившие нас обоих темы. Теперь почти каждый день мы сидели среди людей, под их испытующими взглядами и беседовали, с трудом прикрыв страстный накал слов безразличием голоса, лица и жестов.

— Почему после приезда вы не явились в медсанчасть, а пошли в тундру? — спрашивала она, водя пальцем по строке учебника английского языка.

— Там опаснее и почетнее. Поле боя и госпиталь — оба нужны армии, но значимость их разная.

— Фантазия или слова?

Я перевернул страницу и показал ей цветную картинку.

— Стыдитесь. Вы рассуждаете, как расчетливая мещанка. Это не пустые слова, за них наши люди отдают в тундре здоровье и жизнь. И не фантазия, хотя наши заключенные врачи считают меня набитым дураком. Это — великая идея, которая хранит и ведет некоторых из нас. Мы выходим на работу с залогом бессмертия в груди. Тем, кто выдержит до конца, когда-нибудь поставят памятники.

И снова мы сидим вместе, на этот раз в канцелярии. Заключенный статистик щелкает на счетах. Начальница, прикрывая спиной тетрадку, рисует в ней домики и лошадок, я делаю вид, что диктую, иногда вставляя в английскую речь русские слова для вразумления опасного свидетеля — у него ушки на макушке, это стукач, его видели в домике кума (оперуполномоченного).

— Зачем вы вызвались на пикет и в Коларгон?

— Хотел осмотреть все закоулки моего дома: я помогал его строить и за него в ответе перед своей совестью. Отвечаю и за эту лагерную систему — я один из тех, кто поднимал руку на всех голосованиях не как трус и прохвост, а как честный гражданин. То, что я заблуждался — не меняет дела. Теперь я плачу по счету.

Она помолчала, видимо обдумывая мои слова. Эти мысли были для нее новыми, неожиданными и трудными.

— Вы хотели искупить свои ошибки страданием?

— Нет. Я хотел все узнать, выстрадать и сбросить ответственность со своих плеч. Внутренне освободиться от гнета. Это — единственный путь к самоочищению. Бочком, с заднего хода, отсюда чистенькими не выйти. Это дано только тем, кто на советской земле жил чужаком. Попавших в лагерь по ошибке здесь немало и страдают они зря. Пусть они и жмутся к тепленьким местам!

Потом встаю и деревянным голосом заканчиваю по-русски:

— На сегодня все, гражданин начальник! Разрешите идти?

Однажды сигнал к послеобеденному отдыху застал нас в дальнем углу больницы — в физиотерапевтическом отделении. Ушел последний больной вместе с фельдшером, в коридорах стало тихо. Начальница одела берет. Настала минута грустного расставания.

Я больше не мог сдерживаться.

«Теперь или никогда!» — вдруг неожиданно для себя самого решил я и встал. Сделал шаг вперед. Наши глаза встретились. Мгновения беззвучных вопросов и ответов. С трудом переводя дыхание, я шагнул еще ближе, на границу, к которой смеет подходить заключенный. Она прижала руки к груди, хотела что-то сказать и не смогла. Я сделал еще один шаг на границу, к которой может приблизиться воспитанный мужчина во время разговора с женщиной. Она побледнела и широко открыла глаза. Прошло мгновение, еще. Тогда я сделал последний шаг, не сводя взгляда с ее лица, просветленного печалью, нежностью и состраданием. В первый раз в лагере я видел такое лицо, полное скорби и любви, чистоты и милосердия. В нем не было ничего земного: это была страсть, но не низменная, а высокая и целомудренная. Я собрался с силами и, не прикасаясь к ней руками, легко губами коснулся ее губ.

— Ах, так вы таки здесь! — вяло протянула Хая Яковлевна, неожиданно отворив и сейчас же захлопнув дверь.

Это случилось в субботу. В воскресенье вольняшки не приходят, процедур нет, больные отдыхают. На рассвете я проснулся, сладко потянулся, предвкушая приятный день, и задумался о вчерашнем.

У меня не было никаких намерений — я только мысленно благодарил молодую женщину за возможность хоть на мгновение подняться выше обыденного. Я чувствовал себя чище.

В дверях неожиданно появился нарядчик.

— Эй, ты, — крикнул он мне. — Катись отселева! Давай без разговорчиков! Барахло уже здеся, стрелок ждет на вахте. Пойдешь на первый, на общие.

— Да, но Хая Яковлевна…

— Она тебя выписала с больницы и рабочую категорию всунула на прощание. Вали, ну!

На первом лагпункте меня направили не в балок, где жили медики, а в рабочий барак. День ушел на оформление в бригаду, на этот раз я стал маляром. Но поздно вечером меня вдруг вызвали в амбулаторию, Александр Михайлович встал и обнял меня за плечи.