Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

Наконец мы в зоне. Нарядчик показывает отведенные для этапа бараки. Но нам не до них. Мы бежим в уборную — первую настоящую уборную за полтора месяца! Какое оживление на лицах! Все похожи на именинников. Вот мы рассаживаемся в длинных загородках двумя рядами по десять человек в ряд, спиной друг к другу. Вдруг вбегают два блатных с бельевой корзиной. Они быстро сдергивают с наших голов лохматые волчьи шапки, почему-то выданные нам в Норильске, кидают их в корзину и исчезают.

— Что это? Куда они побежали с шапками?

— Это Сиблаговский санаторий, ребята. Поживете здесь, увидите побольше, — добродушно ухмыляется здешний житель, случайно зашедший в уборную. — А шапки ваши пойдут на продажу в соседние колхозы: там они нарасхват!

Удовольствие испорчено. Шапки были хороши, без них на голове пусто и холодно. «Шапки были романтичны, — думал я с сожалением. — Таких уж больше не получить. Черт знает что: подобных номеров воры не откалывали в Норильске. Там был какой-то порядок. Вот тебе и санаторий!» Медленно выхожу из уборной. Я очень ослабел за эти полтора месяца: иду и покачиваюсь. Мимо пробегают два самоохранника с большими палками. Один поворачивается и с размаху бьет меня палкой по голове. Секунда — и я лежу лицом в потеках мочи. Сука носком валенка поворачивает мою голову лицом вверх. Как издали или сквозь сон я слышу:

— Он? А может, нет? Тот был вроде из себя носатее?

— Не он. Тот был в личности куда мордастее!

И самоохранники бегут дальше. Я лежу на земле и не могу подняться.

— Этапники! Норильские! В баню! Марш! Живо!

Опять суки, но другие, меня поднимают, волочат в баню и бросают на лавку. Я постепенно прихожу в себя — вижу знакомые лица, клубы пара, чувствую запах чистого дерева и мыла.

Сильные руки швыряют нас в очередь. Мы надеваем наше тряпье на большие железные кольца и сдаем его в прожарку —

это дезинсекция на случай наличия вшей: в советских лагерях вшивости нет. Потом нас толкают в другую очередь: десяток урок, щедро поддавая под ребра пинки, быстро скребут наши головы и лобки щербатыми бритвами, похожими на пилы. Все? Слава богу, с медициной кончено! Нам раздают шайки, воду и мыло.

Я много раз мылся до этого и после. Но баня после полуторамесячного этапа! Хо-хо! Это что-то особенное: сверху на тело течет чистая горячая вода, а книзу по ногам ползет жижа — смесь брызг мочи, трескового супа, крови из свежих ран на барже и холодной трупной крови с обеденных столов в Красноярском общежитии, мерзлой испарины и горячего чая с перцовкой — всего, всего, через что может пройти тело заключенного в счастливом этапе. Струйки текут по телу, бегут по груди и спине, животу и ногам, но я не чувствую их: это не вода, так ласкать могут только нежные девичьи ручки, только маленькие розовые пальчики, преисполненные любви! Я закрыл глаза и отдался бурным переживаниям счастья: мойка оказалась не сладостью — это было сладострастие!

Раскаленные кольца разогнуты руками прожарщика в толстых дымящихся рукавицах. Горячее, клубящееся дымом зловонное барахло напялено на чистое тело. Жар теперь пронизывает его насквозь и доходит до сердца: я горю, источаю тепло, как живая печь! Есть же на свете сильные ощущения физической радости, доведенной до болезненного экстаза…

Четыре руки подхватывают меня на пути в барак и волокут куда-то в темноту. Вот подозрительная избушка. Дверь раскрыта, и меня вталкивают внутрь. Я мгновенно начинаю клевать носом.

Старый надзиратель в бабьей кацавейке поверх гимнастерки стоит у печи с трубкой во рту.

— Што, и ты, сукин сын, воровать начал, а? Грабить?

Старичок укоризненно смотрит на меня слезящимися глазками и качает головой.

— Нехорошо! Давайте его в камеру!

Два самоохранника открывают железную дверь, берут меня за руки — один за правую, другой за левую, раскачивают и швыряют внутрь. Еще на лету, прежде чем ударился о мерзлую стену, я слышу сзади другие веселые голоса:

— Вот он, гражданин начальник! Сознался с ходу, а здеся и та самая рубашка. Была у его под телогрейкой, у гада!

Меня поднимают и тащат из камеры.

— Что ж ты путаешься, сукин сын, не в свое дело? — добродушно мямлит начальник изолятора, не вынимая трубки изо рта. — Путаник, право дело говорю: путаник! Давайте его отселева!

И меня дают.

Дверь наружу распахивают, два самоохранника берут один за правую, другой за левую руку, долго раскачивают и, наконец, выстреливают вон, в темноту. Я долго лечу куда-то уже совсем сонный и потом шлепаюсь в грязь, прикрытую снегом: к ночи похолодало. Лежу и начинаю засыпать. Чувствую, как ледяная вода обжигает распаренную грудь. Непреодолимо хочется уснуть. «Нельзя, — думаю, — простужусь и загнусь в два счета. Ослабел в этапе. Будет пневмония». Я ползу — сначала на четвереньках и с закрытыми глазами, потом прихожу в себя: становлюсь на ноги и плетусь в назначенный мне второй барак.

У входа дневальные и староста. Все с палками.

— С этапа? Как фамилия? Правильно. Иди вот туда. Лезь на третий ярус, там теплее.