Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4

— Устарело. Не учитываете последнего Пленума. Свяжитесь с авторами и посоветуйте внести в текст травосеяние и травооборот! Пусть упомянут об экономической выгодности корнеплодов в плане последних выступлений Никиты Сергеевича

А я сунулся с Сахарой и Конго! Вот уж можно сказать — не в ту кухню, не в те двери…

Редакторы иногда смущались и говорили нехотя. Но чаще ясно, просто и твердо: это были хорошие воспитанники своих учителей и верные служаки. Очень часто я чувствовал, что мы говорим на разных языках.

— Приключения у вас всё какие-то… заковыристые… маловероятные, понимаете ли? Героя похищают! Это в наше-то время!

Перед моими глазами проносится столько фактов. Я отвечаю:

— Людей похищают в наше время днём в центре Парижа и Нью-Йорка, а уж в Сахаре… Там всё можно! Там власть силы.

— Или вот, копьё у вас протыкает человека насквозь. Разве оно может проткнуть насквозь?

— Может.

— Гм… Но как-то страшно… Или вот здесь: «Её груди коснулись моей груди». Разве можно печатать такое? Наши журналы читают в советских семьях…

— Но негритянка в лесах Конго тогда ходила только голой.

— Однако можно же написать что-нибудь про одежду, понимаете, какой-нибудь бюстгальтер одеть на неё, что ли… Нет, такой материал мы не можем принять: если после издания критика разбомбит книгу, то её повесят мне на шею. Поняли? Я дорожу своим местом… Нет, я не могу рисковать!

И я решил на время бросить эту затею.

Внутренне я уверился в том, что в нужной степени для моих скромных целей освоил писательское ремесло. Я был готов к бою.

Меня целиком поглотила другая старая страсть.

Она нахлынула на меня как яростный поток, и я уже не смог выбраться на берег.

Человек ненасытен. Чем больше я работал, тем больше строил планы на будущее. Связался с Институтом Африки, чтобы одновременно работать и там. Восстановил связи с Союзом московских художников. Задумал написать учёный труд на тему о…

И вдруг свернул всю работу, кроме одной. Денежный ручеёк до предела иссяк, преграждённый моей собственной рукой. Беззаботная радость труда и вычурное порхание по языкам и наукам оборвались ровно наполовину.

Гражданский долг властно напомнил о себе: слово, тысячу раз данное славным мёртвым! То, ради чего единственно стоило жить.

Шёлковая нить!

Я опять крепко взял её в руки!

Мне скоро семьдесят. Я не смею умереть, не дав свидетельское показание советскому народу.

У меня нет права распоряжаться собой!

Отныне всё будет подчинено только одной задаче: описать всё, что я видел в сталинских лагерях. Время идёт, страшное время бесстыдной фабрикации мифов: я пережил миф о Муссолини и Гитлере, пережил сотворённый Сталиным миф о нем и становлюсь свидетелем медленного, осторожного, но упорного восстановления его культа: после реабилитации миллионов жертв советская история как будто вознамерилась реабилитировать и палача. Рецензии и книги, живопись и научная работа — всё это теперь измена мёртвым: надо описать всё, что было, чтобы фальсификаторы не сумели исказить прошлое после того, как все живые свидетели умрут.

Я — носитель доверенных мне ценностей, воспоминаний. Надо оказаться достойным своей судьбы.

Мне скоро семьдесят? Так скорее за дело! За перо!!

И я принялся писать двенадцать объёмистых книг своих воспоминаний. Задумал огромный труд. Я плохо вижу. Болен. Стар. Справлюсь ли? Успею ли?

Должен справиться!

Должен успеть!