Пир плоти

— Насколько я помню, дело было закрыто. Вы нашли убийцу, точнее, предполагаемого убийцу, и он вдруг скоропостижно умер. Затем вы внезапно заинтересовались личной жизнью Рассела и даже не пожалели средств на то, чтобы установить за ним слежку.

— И почему это означает, что я должна раскрывать вам тайны следствия?

Доктор взглянул на свой бокал и залпом осушил его, поставил рядом с бутылкой и придвинулся ближе к Беверли.

— Дело в том, что это случилось сразу после того, как вы побывали в моей квартире, где легко можно было прочитать заключение о вскрытии.

— Вы что, хотите сказать, что я обыскивала вашу квартиру? — нахмурилась она, но тем не менее налила ему еще вина. — Вы были все время рядом со мной, насколько я помню.

— Да, но потом я ушел.

— Я тоже.

— Разве? — Он приподнял брови.

Выражение ее лица могло означать все, что угодно.

— На что вы намекаете? — нахмурилась она, но негодования в ее голосе не чувствовалось.

Айзенменгер поставил свой бокал на стол. От Беверли исходил сильный аромат духов. Очевидно, она серьезно подготовилась к приходу доктора.

— Я намекаю на то, что вы могли бы, по крайней мере, сказать мне, что вам удалось выяснить о Расселе и чем Либман его шантажировал.

Уортон поначалу удивилась, что Айзенменгеру известно так много, но потом пробормотала:

— Ну да, Боб, конечно. — Подумав, она добавила: — Боб был хорошим полицейским. Жаль, что ему пришлось уйти в отставку.

Он мог бы многое сказать в связи с этой тирадой Уортон, но предпочел промолчать. После небольшой паузы Беверли вновь заговорила:

— Вы хотите трахнуть меня? — Это было не предложение, а чистосердечный вопрос, звучавший чуть ли не наивно. Когда он смущенно улыбнулся и покачал головой, она резюмировала: — Нет, полагаю, вряд ли вы хотите этого.

— Давайте вернемся к делу…

Она вздохнула.

* * *

И Расселу, и Либману еще не суждено было отправляться в мир иной. Правда, Расселу грозила потеря ноги, а то и обеих, но если бы не воздушные подушки, то от него вообще осталось бы мокрое место. Либмана нейрохирурги и ортопеды поставили на ноги, так что для него инцидент не имел столь тяжелых последствий. Беверли удалось поговорить с ним всего за несколько часов до встречи с Айзенменгером.

— Стефан очень помог нам. Рассказал все, что нас интересовало.

— Вот как? — осторожно заметил Айзенменгер.

— Да. Все нам объяснил. — В голосе ее чувствовалось удовлетворение — наверняка оттого, что ей удалось удачно провернуть еще одно грязное дельце. — Рассел убил ее. Никки шантажировала его, так как ей нужны были деньги на наркотики, и ему это в конце концов надоело.

— Так, значит, Рассел?

— Он, конечно, все отрицает.

— Ну еще бы! — пробормотал доктор.

Беверли не могла определить по его голосу, что он обо всем этом думает.

— Говорит, что, кроме предосудительной связи с Никки, он ни в чем не виноват.

— И вы ему, конечно, не верите, — ровным голосом констатировал он.

— А вы что, верите? — удивилась Уортон. Айзенменгер неопределенно пожал плечами, и она продолжила: — На основании рассказа Либмана и того, что нам уже было известно, можно, как мне представляется, достаточно четко восстановить картину происшедшего.

— И какова же эта картина?

— У Рассела были проблемы с сексом. Раз в неделю к нему приходила проститутка.

Это, в принципе, ничего не значило.

— И чем именно они занимались?

— Да всем чем угодно, — бросила она. — В основном оральным сексом.

— Ну и что? Из этого следует, что он убил Никки Экснер?

— Напрямую не следует, но указывает на его наклонности и возможные мотивы.

— Какие могут быть мотивы? Никки, увлекшись, случайно укусила его, он пришел в ярость, оттого что его члену бо-бо, и убил ее?

— Вряд ли из-за этого. Мужчинам обычно нравится, когда их члену бо-бо. Это говорит им, что они потрудились на славу.

— Так почему же он убил ее в таком случае?

Уортон фыркнула, рассерженная его скептицизмом, и неожиданно наклонилась к Айзенменгеру так, что ему открылась ее грудь. Он опять почувствовал приятное возбуждение и одновременно укол совести — это было все равно что есть шоколад, посыпанный солью.

— Как я уже сказала, она стала шантажировать его. Никки любила жить красиво. — («А кто не любит?» — подумал Айзенменгер.) — Но она перегнула палку, и у Рассела лопнуло терпение. Вот и вся история.

— Но чем она могла его шантажировать? — поинтересовался доктор невинным тоном (детская непосредственность в чистом виде), а сам тем временем вперил в Беверли испытующий взгляд: признается ли она, что ей известны факты, вычитанные тайком в его заключении? Но на лице Уортон было насмешливое и поддразнивающее выражение.

— Ну, Джон, разве это не ясно? Уж вы-то могли бы догадаться.

Она снова выкрутилась. Не признав напрямую, что прочитала его записи и действовала в соответствии с ними, она тем не менее недвусмысленно дала это понять.

— Тут надо не гадать, а знать. И возникает вопрос, откуда это знание взялось.

Уортон широко раскрыла глаза, зрачки ее в слабом свете лампы тоже расширились. Посмотрев на доктора долгим немигающим взглядом, она произнесла:

— Я думаю, она забеременела от Рассела, именно этим она его и шантажировала.