Пирамида

…Она представляла, как наступил наконец в государстве порядок. И люди все ходят в одной одежде, и пострижены одинаково, и встают в одно время, и ложатся. И нет никакой анархии, а все четко распределено. И оттого, что порядок, все рады, а тех, кто грустен, наказывают. Тех же, кто провинился сильно, выпал из строя, нарушил общее счастье, казнят. Не стреляют, не вешают, нет. Усыпляют. Во имя блага всех – и их самих тоже. Хорошо представляла она себе усыпления эти, совсем не трагичны они, наоборот. Массовые, захватывающие зрелища с музыкой, знаменами. А те, кого предстоит усыплять, чувствуют себя хорошо, торжественно, потому что понимают: это все для общего дела, во имя всех, для общего блага. Жил он плохо, неразумно, а умирает вот красиво, это звездный час его жизни, пусть и последний. Но звездный. Слишком хорошо знала она из жизни, из практики своей, как тяжело тем, кто выбился из строя, как мучаются они сами. Изолировать их, наказывать изоляцией – какой смысл? Месть, и только. Они все равно не исправляются никогда. Вот государство и помогает им чем может. Акт в высшей степени гуманный… А она, моя героиня, распоряжается, кого казнить, то есть усыплять, а кого нет, кто имеет право на жизнь, а кто на усыпление. И толпы народа идут на поклонение к ней со знаменами. Она справедлива, добра, и все знают это и любят ее. И ей не нужно детей своих, потому что все дети ее, она может любого взять к себе в дом, и родители будут только благодарны, потому что любят ее и готовы умереть за нее. А мужчины все мечтают о ней, а тех, с кем она была близка однажды, она или награждает или казнит – усыпляет. Нет, лучше казнит. Сама, в какой-то особенно счастливый момент: ведь это же прекрасно – умереть, когда ты особенно счастлив. Вот она и помогает им. Да, в жизни очень много действительно хорошего, а если подумать, то можно сделать ее для всех счастливой. И природу несовершенную перехитрить. И порядок будет, и пьянства не будет. И преступлений…

Ведь отчего и пьянство, и преступления, и зависть смертельная, и корысть бессовестная? Да оттого, что люди разные очень, каждый в свою сторону тянет и каждый о себе что-то мнит, хотя подавляющее большинство, ясно же, ничего собой не представляет – мошка да и только, сверчок. Навоз истории, так можно сказать, передаточное звено. «Условная масса», как выражается прокурор Виктор Петрович. А если сделать, чтобы все равны были, и если поставить над всеми ими умного человека распоряжаться – ведь это выход. Единственный, может быть. Иначе ведь все равно рано или поздно глотку друг другу перегрызут, и тогда уже поздно будет о порядке думать… Но только лишь на короткое время успокаивали мою героиню эти мечты. Видела она, как далеко все это от действительности, как глупы люди, не понимают своего единственного выхода. И тянут, тянут всяк в свою сторону, извиваются, словно черви. И уважения нет ни в ком…

Но видел я, что жестоко это по отношению к ней. И не вся правда. Помнил я фотографию: сухое лицо, сжатые губы… Печаль сквозь «суровую» внешность. Что-то не так, что-то, значит, не так сложилось… И вот уже другой мотив появлялся…

Дура я, дура баба, что же я наплела, нафантазировала с тоски, да я бы жизнь свою отдала с радостью – начинала вдруг стонать моя героиня. Никому-то я не нужна, и никакого нет смысла ни в чем. «Лодка на речной мели скоро догниет совсем…» – правильно поется в какой-то песне.

И приходила она домой, эта несчастная женщина, в свою отдельную маленькую квартиру, в свое гнездо кукушки – и мучилась одиноко в страшной тоске, и жалко ее было до жути, и понять можно было и сухость ее, и ненависть, и жестокость… Беда несправедливо осужденного Клименкина – большая беда, очень большая, но за него по крайней мере борются, его защищают, его даже и любит кое-кто. А ее? Любил ли ее кто-то когда-то по-настоящему?..

Я старался понять, объяснить – и видел унылое детство, непутевого или просто-напросто безвольного, сломанного отца (а может, его и вообще не было? А может, он был где-то в «отдаленных» местах?..) – замкнутый, безрадостный круг, без ласки и воли…

Ведь столько разнообразных бед в жизни каждого, и если ты в какой-то миг не выдержал, озлобился, потерял нить… Горе, горе… Что-то было не так внутри у моей героини, что-то не так, это мне представлялось ясно. Горечь какая-то неизбывная. И жалости наверняка эта женщина была достойна не меньше других. А может быть, даже и больше…

Но ведь спасение-то у нее было! – тут же возражал я себе активно. В человечности спасение! В доброте! Тогда от чужой доброты согрелась бы, если бы свою проявила и без расчета. Не научили, не вложили вовремя. Ведь тут все тот же закон: «как аукнется…» Покуда жив человек – есть у него время.

Все больше отделялся образ судьи от конкретного прототипа – да ведь не в прототипе дело, а в типе! – и все более важным казался мне этот пусть и рожденный отчасти моей фантазией «тип»…